Искатель забытых ремесел
Он видел атомный взрыв и ощущал золото скифов, извлекал мелодию камня и ковал меч из дамасской стали, держал в руках власть кожууна и отрезал пуповину новорожденного.
Его жизненным опытом и впечатлениями можно щедро одарить не одну человеческую судьбу.
Он трудоголик и полуночник, серебряный кузнец и кожемяка, ветеринар и фельдшер,
кинооператор и токарь. Больше десяти профессий, полученных им за всю его жизнь
пригодились, все – до единой.
Кызыл-дагский школьник Сергей Кочаа, в двенадцать лет впервые вырезавший зайчика
из агальматолита, стал Народным мастером, членом Союза художников СССР,
Заслуженным художником Тувинской АССР.
Он идет туда, где до него никто не был, делает то, что до него никто не делал.
За его невозмутимой внешностью – безграничный интерес к неизведанному.
Первый нож из украденных ножниц
– Тувинцы, когда хотят лучше узнать о человеке, всегда интересуются: из какой он семьи, из какого рода. Не будем нарушать традицию. Из какой вы семьи, Сергей Хомушкуевич?
– Кызыл-Даг – это родина моей матери. Она из рода правителя Ананды. Дед привел нашу бабушку жить сюда из Кара-Холя. А род моего отца – из Барлыка. Исторически так сложилось, что коп-соокцы, жители Кызыл-Дага, всегда роднятся и живут с барлыкцами.
Мой отец Хомушку Сарыг-оолович Кочаа был первым начальником милиции, мама Чечекмаа Чыргаловна Сарыглар – первым начальником паспортного стола Бай-Тайгинского района.
Наша семья объездила всю Туву и мы, семеро детей, родились в семи районах республики. Я родился 3 апреля 1953 года в селе Булун-Терек Кызыл-Дагского сельского совета Улуг-Хемского района. Тогда Чаа-Холь входил в Улуг-Хемский район.
Когда отец поступил учиться в Кызылский филиал Минусинской совпартшколы, семья переехала жить в столицу.
Кызыл 1957 года заканчивался на улице Пушкина, где мы жили. Мне, пятилетнему пацану, казалось, что в городе коров больше, чем жителей, когда их вечером выходили встречать хозяева.
На каждом углу стояли керосиновые лавки. Уголь возили на телегах из Красной горки.
Помню, как в мае, когда цвела черемуха, родился младший брат. Мама показывала нам малыша из окна роддома. С возрастом родителей стало тянуть на родину. Так мы вновь оказались в Кызыл-Даге.
– При таких родителях вы просто обязаны были пойти учиться по линии МВД. Другого не оставалось.
– Да. Отец очень хотел, чтобы я поступил в милицейскую школу. А у меня уже проснулся интерес к творческой профессии: хотел стать народным мастером. Играм со сверстниками предпочитал общение с мастерами.
Тогда у каждого кызылдагца во дворе был верстак и все необходимое для столярных работ. К кому ни зайдешь, хозяин всегда чем-то занят. У нас жили и работали известные камнерезы Хертек Тойбухаа и его ученик Когел Саая, Хертек Мижит-Доржу, кузнецы, среди них – знаменитый Кызан Ооржак.
В столярных цехах совхоза мужики делали буфеты, столы, стулья для односельчан. А в свободное время мастерили для души.
Я уже с младших классов все время стучал молотком, что-то делал, подправлял покосившийся забор, стайки.
В шестом классе у меня опыта было уже побольше. Ходил на строительство интерната бревна тесать. Мне всегда радовались: «Работничек идет». У строителей свой интерес – такой помощник хоть мал, но норму выполнить поможет.
Неплохо держал в руках топор. Справлялся с бревном в шесть метров. А если кто усомнится, кызылдагцы соврать не дадут.
– А когда же возник в вашей жизни интерес к чонар дашу – агальматолиту?
– На занятиях школьного кружка по камнерезному делу под руководством учителя труда, самодеятельного композитора Хертека Чыгана. Чонар даш – хоть и мягкий камень, который можно резать (так название переводится с тувинского языка), все равно камень, и без инструментов с ним не справиться.
Пришлось украсть у мамы ножницы, чтобы мой дядя, мастер Бады-Назын Салчак, сделал мне красивый нож с рукоятью из настоящего рога, как у него. Вырезанная им фигурка быка с просвечивающими на солнце рогами, мне казалось верхом совершенства.
Он мне сделал нож, но вместо того, чтобы приладить красивую роговую рукоять, хорошенько раздолбал круглую часть ножниц и забинтовал материей.
Мой первый рабочий инструмент, видом которого я был не очень доволен, помог мне в двенадцать лет вырезать фигурку лежащего зайца. За ним последовал квадратный бык.
Только я начал входить во вкус, настала пора служить в армии. Камень пришлось на время отложить.
Секретный ядерный взрыв
– Пришлось два года терять напрасно?
– Вовсе нет. Армия стала для меня серьезной школой жизни. Я успел к тому времени окончить годичное Кутуликское сельскохозяйственное училище в Иркутской области.
Это имело прямое отношение к моей службе. В кызыльском военкомате отобрали нас 40 человек и сообщили: «Будете служить на очень ответственном посту – атомном полигоне Советского Союза».
Так в степях Казахстана, в 140 километрах от города Семипалатинска, я начал интереснейшую службу на секретнейшем объекте. Мой адрес с 1971 по 1973 год – Семипалатинск-22.
На нашем полигоне был построен первый ядерный реактор, произведен первый атомный взрыв и работал институт Курчатова.
 Мы попали в научно-исследовательское подразделение, и меня как ветеринара-фельдшера определили служить в виварий. А в нем – около пятисот собак и множество белых мышей, кроликов, крыс, хомяков, морских свинок. На них изучали влияние ядерного взрыва.
Был среди этой живности и мумифицированный человеческий труп, которого мы звали дядя Федя. Вместо мозга, легких и сердца ему клали собачьи органы с датчиками. В таком виде для опытов он становился человеком.
Солдаты несли свою службу, а ученые изучали и писали диссертации по медицине и патологоанатомии.
Тогда во всем мире был мораторий на наземный атомный взрыв. Но испытания на нашем полигоне проводились не раз. Эксперимент назывался НЦР – неполная цепная реакция.
– И вы видели атомный взрыв собственными глазами?
– Конечно. Под горой размером примерно с наш Кызыл-Даг прорывали штольню, клали заряд и ждали время взрыва на карагандинской угольной шахте.
Два взрыва – гражданский и атомный – должны были взорваться секунда в секунду, чтобы Америка не просекла. Так нам объясняли инженеры.
И представь, от взрыва целая гора отрывалась от земли, поднималась вверх, как в замедленном кадре, затем падала на землю и разваливалась. После чего следовали три волны землетрясения и огненный вал, сжигающий в радиусе десяти километров растения и почву. Такова сила и мощь ядерного оружия.
Зрелище поднимающегося к небу гриба атомного взрыва запомнилось как удивительно красивое и завораживающее.
Маленькие жертвы атома
– А вам не было страшно?
– Вовсе нет. Нас хорошо инструктировали о вреде ядерного оружия, у каждого был дозиметр. Учили, что альфа, бета излучения большого вреда не наносят, а гамма излучения очень опасны.
Когда облако взрыва поднималось, прилетал самолет, и из него выбрасывали собак-парашютистов. Их таким образом специально облучали, вызывали лучевую болезнь. Потом начинали искать способы и методы лечения.
У меня было семь подопечных собак. Мы старались выходить своих животных. Давали им вдоволь еды, кормили тушенкой высшего сорта, свининой.
У них все время брали анализы крови и отправляли в гистологическую лабораторию изучать на клеточном уровне. Но через 45 дней после облучения собаки, как правило, умирали.
– Неужели они все были обречены?
– Не все. Там были собаки, которые пятнадцать лет жили в лаборатории. К ним интерес был пристальный: несмотря на облучение, остались живы. Про них говорили «золотые собаки».
В день они съедали продуктов на 14 копеек. Умножишь на 15 лет, и сумма получается кругленькая.
– Те собаки, конечно, исключение. А когда остальные становились жертвами советской науки, как количество собак пополнялось?
– На место убывших собак привозилось столько же. Командировка за их пополнением считалась для старослужащих престижной.
Давали две машины ГАЗ-66 и 300 рублей на расходы. Деньги, естественно, проедались, а собак попросту отлавливали по деревням.
Показал однажды майору Дрыгину, как у нас коня арканом ловят. Он предложил мне в военном городке собак половить. Я встал в пять утра и вскоре привел за собой целую свору офицерских собак. Хозяевам потом пришлось у нас питомцев забирать.
Так мне удалось получить престижную командировку. Ездили по деревням, ели домашнюю еду.
Когда в деревне Зенковка смотрел кино, вдруг какой-то актер-азиат произнес тувинское слово «кулугур» – негодяй. Это был фильм «Кочующий фронт» о тувинском Чамзы Камбы, который с Колчаком встречался. Для меня это стало большим сюрпризом.
У нас на полигоне были площадки, где выращивались растения: изучали влияние атомного взрыва на растительный мир. Было много учебных курсов: ШНО – школа молодых офицеров, ШСС – школа сержантского состава.
Я окончил там курсы кинооператоров. В корочке – одни пятерки. На службе получил хороший операторский навык. После армии как дипломированный специалист даже киномехаником какое-то время поработал в селе.
КПП – командно-пропускной пункт – очень серьезно работал. Заходишь в сектор, пропуск дают, выходишь, другой дают. Упаси Бог потерять пропуск, месяцами не сможешь ни зайти, ни выйти. Будет проводиться расследование, и суровые товарищи из госбезопасности плешь проедят.
На службе понял, что у нас сильнейшая в мире авиация. Наши мощные бомбардировщики ТУ-95 ежедневно улетали со станции неподалеку от нас патрулировать половину Союза.
28 часов они летели вдоль южной границы. В небе над Дальним Востоком заправлялись и вдоль северной границы прилетали в Казахстан.
Оставшуюся половину страны патрулировали с другой стороны. Такая была тогда у нашего государства громадная военная мощь.
Тройные ночные роды
– Как сложилась жизнь после армии?
– Отец мне тогда доверил свое дело. Я стал молодым бригадиром и очень старался оправдать его доверие. А хозяйство немалое: 24 отары овец, 12 тысяч голов овцематок.
Сам считал зарплату чабанов, ночью корпел над отчетом, а на следующий день на мотоцикле ездил его сдавать. Все успевал. Отправили тогда меня на повышение в Кызыл, а я там в медучилище поступил.
– А почему именно медучилище?
– Просто подумал: «Жена – медик, и я тоже выучусь на медика». Учился хорошо. Тогда на тридцатилетие Победы за хорошую учебу молодежь поощряли поездкой в Москву, чтобы там сфотографировать у знамени Победы Идрицкой дивизии.
Так в 1975 году я с другими отличниками Москву посмотрел, познакомился с молодежью из других республик. Из Тувы вместе со мной были студенты сельхозтехникума, училища искусств, пединститута. Фотограф долго примерялся, расставлял нас так и эдак. Каждому потом дали грамоту с печатью ЦК ВЛКСМ.
Окончил училище с отличием и стал заведующим фельдшерским пунктом в Кызыл-Даге. Работал вместе с женой Лидией.
Сейчас, мне кажется, люди стали меньше болеть. А тогда, как начинается сезон простудных заболеваний, мы перестаем спать. Я по ночам на вызовы бегаю, Лидия днем принимает. Сильно уставали. Двум медикам в одной семье, да и еще на все село, очень сложно.
Вскоре тяга к искусству пересилила, я оставил медицину и стал в буквальном смысле свободным художником, полностью отдавшись общению с чонар дашем.
Но профессия медика не давала покоя. Тем более, что жили мы в двухквартирном доме, другую половину которого занимал медпункт.
Однажды ночью в окно постучалась санитарка. Поступила роженица со схватками, а акушера нет. Что делать, пошел, принял роды.
В полночь только лег, снова стук: «Опять женщина рожает, помоги, Сергей». Принял роды и на этот раз. В пять утра вновь стук: «Еще одна рожает, Сергей». Мне пришлось у родной тети роды принимать. За ночь на моих руках трое пацанов родились.
Народ повредит руки, ноги и ко мне – кости вправлять. Иногда ругаюсь, ведь это ответственность. Говорю: «Больше никого не пущу». Все равно идут. Приходится помогать.
Хранящий переживание
– После медицинского периода жизни у вас наконец-то начался ренессанс?
– В советское время камнерезным делом можно было прокормиться. Художественный фонд РСФСР народным мастерам, членам Союза художников давал план – сдать столько-то работ на сумму в две тысячи рублей.
Члену Союза художников за работу сразу отсчитывали деньги. А другим – по мере реализации. Изделия продавались в Москве, и понятно, что окончательный расчет – долгая история.
Большой плюс тогда был в том, что при народном мастере была отработана система ученичества. Он за шесть месяцев должен был тебя обучить мастерству.
За это ему платили деньги, а его ученику – стипендию. И камень учишься резать, и деньги за это получаешь. Хертек Тойбухаа и другие мастера очень помогали начинающим. Мы тоже старались оправдать их доверие.
Много тогда мы делали работ. Тянешься до высокого уровня мастера, чтобы не стыдно было сдать их в худфонд под именем именитого мастера.
Я в тридцать лет стал членом Союза художников СССР. В то время это было, ой, как непросто. Тогда в союзе состояло только 20 с лишним тысяч художников. В 1986 году стал лауреатом премии комсомола Тувы, затем заслуженным художником Тувинской АССР.
– А сколько лет тувинскому камнерезному искусству?
– Трудно сказать – сколько, и почему именно кызылдагцы этим занимаются.
Несомненно одно: камнерезному искусству много лет. Я видел в Томском музее работу из агальматолита «Человек с гармошкой», датированную 1901 годом. Видимо, мастера так поразила игра на незнакомом инструменте, что он свое эмоциональное переживание запечатлел в камне. Думаю, что фигурку привезли ученые, изучавшие жизнь тувинского народа.
Имени автора там не значилось, но была сделана приписка «Из-под Тели». Конечно же, это наш райцентр Тээли.
В Русском музее хранится фигурка животного из агальматолита, датированная 1903 годом.
Возвращение когээржика
– Вы известны не только как камнерез: диапазон ваших интересов достаточно разнообразен.
– Да, мне всегда было интересно находить что-то новое. После того, как подчинил себе агальматолит, начал думать: «Освоил камень, а что же дальше?»
Есть старинное искусство наших предков – тиснение по коже. Особенно меня интересовал когээржик – кожаная фляжка с орнаментом. Думал: возможно ли его восстановить?
К сожалению, тувинцы, в совершенстве владевшие технологией самых разных ремесел, утратили многое, что в советское время стали считать пережитком прошлого.
Когда мастер Когел Саая сказал, что его родители делали когээржики, я схватился за это. Мы решили, что он будет меня учить. В худфонде заключили договор на шесть месяцев.
Через какое-то время выясняется, что мой учитель знает только в общих чертах, а детали помнит смутно. Наш первый когээржик получился скособоченным. Неправильно набили.
Спрашиваю: «Почему такой вышел, что надо делать?» «Не знаю, я же маленьким был».
– Судя по вашим когээржикам, вам все же удалось раскрыть секрет тувинских мастеров?
– Мы тогда распороли швы, высыпали песок из когээржика и опять начали резать, колдовать и через какое-то время методом проб и ошибок полностью восстановили технологию изготовления.
Потом я начал изучать специальность мездрильщика. Оборудование по выделке шкур сделал сам.
На базе ПУ-3 города Ак-Довурака в Кызыл-Даге открыли филиал. На двоих мастеров – по 15 учеников. Только выделку шкур освоили, я начал думать: почему бы не продолжить? И мы начали шить рукавицы, детскую обувь, тапочки из выделанных шкур.
Мы не следовали известным технологиям слепо, а сами экспериментировали. Например, идээ – густая часть, остающаяся после перегонки молочной водки и молочная сыворотка – могут быть применимы для выделки любой шкуры.
Молочная кислота дает такой же отличный результат, как и химические кислоты. Тувинцы при выделке шкур не убирали мездру, но и в таком виде ее брала молочная кислота. Вот какую крепость и силу она имеет.
Зная об этих свойствах, я мездрил шкуру, а потом выделывал с применением сыворотки и идээ и достигал лучшего качества.
Русские мастера дубитель делали из коры дуба. А мы брали кору тальника, ели, выщелачивали, настаивали и получали тот же результат. Процесс дубления необходим, чтобы изделие не подвергалось сырости и влаге.
Ученики несли шкуры, выделывали и шили себе зимние куртки. Химикаты находил через знакомых в Кызыле и красил.
У меня хранятся описания технологий русских мастеров 1928 года, специально разработанные для села. Есть описание немецкой технологии.
Сегодня я могу заявить, что мы изучили технологию выделки шкур, и довели ее до конца.
Дарган-Хам – последний кузнец
– Открыли секреты когээржика, мастерства мездрильщика, потом вам стало скучно: всему научился?
– Нет. Впереди была тайна за семью замками и печатями – чеканка по металлу. Самому как в предыдущих случаях методом проб и ошибок раскрыть ее секрет невозможно.
Как-то к нам завернул заядлый лошадник Владимир Таргын. Мы залюбовались редкой красоты серебряной уздечкой его лошади. Спрашиваем, кто сделал? Он в ответ: «Не узнаешь почерк кузнеца из Ака?»
Кузнец Шыдыраа Ооржак оказался родственником нашего старшего товарища Когела Саая. Решили ехать в Ак, завели мой «Москвич». Я его в 28 лет на кровно заработанные деньги купил, чем страшно гордился. Добрались до места.
Сидит в юрте мужик в наброшенной овчинной шубе. Мастерит что-то. Увидел нас и спрятал работу. Мы заранее были предупреждены, что хозяин – мужик суровый и не любит, когда от дела отрывают.
Вижу, все вещи в юрте ладные, с любовью сделанные. Узнается рука мастера. Кое-где работы по чеканке виднеются – красота.
Когел говорит: парней привел, твоим мастерством интересуются. Просит его нас обучить. Тот молчит, особого желания не выказывает. Мы его тоже уговариваем.
Подумал и говорит: «Некому дело передать. Племянники кузнечному ремеслу учиться не хотят, да и не приспособлены к этому».
– А как происходил процесс обучения? Это ведь не просто – показал и усвоил, а тяжелый и долгий труд.
– Мы примчались в Кызыл на прием к замминистра культуры Валентине Оскал-оол. Есть, мол, такой редкий кузнец, если не перенять его мастерство, секрет чеканки унесет с собой.
Она пошла навстречу, заказала ему украшений для артистов на три тысячи рублей. Мы к кузнецу на крыльях прилетели: «Увезем к себе, и пока будешь над заказом работать, будем учиться у тебя».
Привезли его в Кызыл-Даг. А тут все село к нему потянулось с заказами. Не дают спокойно работать. Решили податься в тайгу, подальше от людей.
Инструментов у него немного, все они кустарные, не требующие специальных помещений и приспособлений. Сидим в тайге. Он делает серьги, перстни, трудится над заказом. Время от времени выпивает.
Мы и это предусмотрели, запаслись водкой. Вечером даем стакан, днем – ни-ни. Я до того не делал женских украшений. Глядя на него, свое первое колечко смастерил.
Мой друг Владимир Салчак поначалу немного помучился, но и у него стало получаться. Так мы учились.
– Ваш учитель был последним кузнецом, владеющим старинными секретами?
– Да. Народ звал его Дарган-Хам – Кузнец Шаман. Кроме ювелирки, еще и починкой всего занимался. Возьмет сломавшийся сепаратор, сделает шестерню, приладит, не отличишь от заводского.
Очень хорошо знал материал. Сталь отрезал, раскалял, ставил на подставку и ковал пружину. На огне до нужного состояния подержит, опустит в воду.
Умел бесподобно на глазок определять температуру огня. А какой неистощимой выдумкой обладал, придумывая орнаменты и узоры для ювелирных изделий.
Был очень талантливым и очень одиноким человеком. В Аке у него не было поддержки, на худой конец – соперника, чтобы помериться мастерством.
Загадочный человек. Мог сделать стул, чтобы проверить себя: не ослабла ли рука, не подводит ли глаз. Жил один, и сам себя таким образом оценивал.
Однажды, когда мы были в Кызыле, пришла телеграмма: «Ваш башкы умер». Успели на похороны, чтобы сказать, каким замечательным редким человеком он был. Меня греет мысль о том, что при жизни успели его имя внести в книгу «Художники Тувы».
– А зачем вам обязательно нужно было осваивать чеканку, ведь вы и так многим овладели в совершенстве?
– Чеканка – это вершина кузнечного мастерства, очень сложный и трудоемкий процесс. Чеканку на должном уровне освоишь, будешь считаться монгун дарган – серебряным кузнецом.
Мне всегда хотелось узнать то, чего я не знаю. И чем сложнее, тем лучше. Может, для творческого самолюбия, может, для удовлетворения любопытства, не знаю. Сегодня я освоил все виды кузнечного дела.
– Есть ли у нас сегодня кузнецы уровня Дарган-Хама?
– Сегодня кузнецы не работают по старинной технологии. У Дарган-Хама все было приспособлено к кочевому образу жизни. Все его инструменты были миниатюрные, помещались в одну сумку.
Кроме ювелирки, он изумительные по красоте тувинские ножи делал.
Остались у кузнеца и свои секреты, которые он не захотел нам раскрыть.
Это менталитет старых кузнецов. Старики говорили, что многие уносили свою тайну в могилу, даже сыну родному не передав.
Может, это в характере творческой личности – желание остаться единственным в своем роде мастером, чтобы даже сын его не превзошел.
|
Личность 
