|
 «Сколько же лет прошло уже? – Валентин Георгиевич Тока на секунду задумывается. – Да, семьдесят будет. И никого уже, кроме меня, не осталось из тех, кто был в тот день в Москве – в посольстве Тувинской Народной Республики».
Тот день – это 11 октября 1944 года, когда сбылась мечта его отца Салчака Калбакхорековича Токи: в Москве был подписан указ Президиума Верховного Совета СССР «О принятии Тувинской Народной Республики в состав Союза Советских Социалистических Республик».
Накануне, зная, что в Кремле уже все готово к подписанию этого документа, Тока, сияя лицом, сказал сыну только одну фразу: «Теперь Тува – тоже наша советская родина».
А ранним утром 11 октября они разъехались: сын – во флотский экипаж на подмосковную станцию Лихоборы, а отец – на судьбоносное заседание Президиума Верховного Совета в Кремль.
Прощаясь, Тока не забыл поздравить Валентина с пятнадцатилетием, ведь именно в этот исторический день, поразительное символическое совпадение, его старший сын, наполовину – тувинец, наполовину – русский, умудрился появиться на свет по дороге из Москвы в Кызыл.
Путаная родословная
 «Путаная очень моя биография», – улыбается Валентин Георгиевич, перемешивая речь постоянными шутками-прибаутками, анекдотами и хронически отклоняясь от последовательного изложения событий в сложные переплетения судеб людей Тувы, в свое время игравших весьма значительную роль в ее политической, общественной жизни.
Эти детали множества жизней – с их интригами, парадоксами, страданиями – стерлись временем, не сохранились не только в постоянно переписываемой официальной истории, но и в семейной памяти ушедших. А он помнит.
В своей же родословной у Валентина Токи – белые пятна. Дедов и бабушек своих он никогда не видел, все они умерли до его рождения. Дед по отцовской линии не оставил и следа в памяти своих потомков, в автобиографической трилогии «Слово арата» Салчак Тока ограничивается только одной фразой о нем: «Отца я не помню».
О матери в первой части трилогии – более подробно: бедная батрачка по прозвищу Тас-Баштыг – Лысоголовая, так называли ее соседи, потому что на голове женщины не было ни одного волоса. Тас-Баштыг родила сына в тайге – в берестяном чуме на берегу реки Мерген, притока Каа-Хема – Малого Енисея. Тока – младший в семье, родился в 1901 году. Старшие – сестры Албанчи и Кангый, братья Шомуктай и Пежендей.
О деде и бабушке со стороны матери – Александры Георгиевны Алехиной – Валентин Георгиевич знает только то, что они – из Тверской губернии. «Мама так говорила: мы – тверские. Родилась она 10 октября 1910 года. Рассказывала, что в семье было одиннадцать детей. Мать ее умерла, а отец вернулся домой с империалистической войны на костылях, куда ему с такой оравой управиться? Ребятишек – не помирать же им с голоду – разобрали по деревне родня и соседи. А потом мама попала в приют».
Коммунарское воспитание
 В 1919 году в Москве открылась опытно-показательная школа-коммуна имени Петра Лепешинского. Шуре Алехиной повезло: она оказалась в этой школьной коммуне, о годах учебы в которой вспоминала как о лучших в жизни. Там она стала пионеркой – одной из первых в стране. 19 мая 1922 года родилась пионерская организация, и уже в январе двадцать третьего Шуре повязали красный галстук.
Спустя шестьдесят лет корреспондент газеты «Молодежь Тувы» Марина Кенин-Лопсан записала воспоминания Александры Георгиевны Тока, в девичестве – Алехиной, о тех днях, они были опубликованы 18 мая 1983 года, в канун дня рождения Всесоюзной пионерской организации.
Александра Георгиевна рассказывала: «Галстук носила с гордостью, очень дорожила им. Когда шла по улице, приветствовала салютом и знакомого, и незнакомого товарища по организации. Приходилось галстук и защищать от скаутов, существовала такая детская буржуазная организация. Они нападали на нас, дело доходило до рукопашной. Я была в звене «Рабочая пчелка» имени Карла Либкнехта. На знамени, что подарили нам комсомольцы, с одной стороны была вышита пчелка, с другой – слова «Будь готов!»
И пионеры были готовы, в школьной коммуне их воспитывали по экспериментальному методу, приучая к труду, самостоятельности и чувству долга. Для этого поселили в сельской местности – в Подмосковье, в Мытищинском районе. Жизнь детей была основана на принципах взрослой коммуны: все общее – и имущество, и труд.
«В нашей школе было два отделения: фабрично-заводское и культурных крестьян. Я училась на втором, – вспоминала Александра Георгиевна. – Мы были самостоятельный народ: убирали помещение, вели хозяйство, за огородом ухаживали, в оранжерее работали, коров доили, шили. Ничего от нас, детей, не запиралось. Школьное самоуправление руководило жизнью, а наши педагоги только направляли его деятельность. Настоящая коммуна».
Будущие культурные крестьяне активно внедрялись в сельскую жизнь: летом ходили за полтора километра в деревню Вешки, где организовывали что-то вроде примитивных детских яслей, нянчась с младенцами, пока их матери работали, помогали бороться с неграмотностью, а в честь революционных праздников разыгрывали целые представления.
Самым ярким и печальным воспоминанием тех лет для Шуры стала смерть Ленина. На похороны вождя мирового пролетариата в январе 1924 года дети избрали делегацию – пятнадцать человек, в числе которых была и активистка Алехина. Сами сделали венок из еловых веток и отправились по морозу к железнодорожной станции – за два с половиной километра. Прибыв в Москву, промерзшие пионеры, снова пешком, добиралась от Савеловского вокзала до Дома Союзов, где в Колонном зале для официального прощания в течение пяти дней и ночей был выставлен гроб с телом Ленина.
Так что закалку в школьные годы Шура получила серьезную. И, как сама говорила на склоне лет, эта коммунарская закалка очень пригодилась ей в жизни, в которой много пришлось пережить и испытать.
Коммунистический университет
В жизни каждого человека – множество встреч с множеством людей. Одни, как волны, набегают и убегают, не оставляя заметного следа. Другие изменяют судьбу. Именно такой судьбоносной встречей для Александры Алехиной стало летнее знакомство с иностранным студентом.
Взрослый уже – на девять лет старше ее, а такой смешной: всему удивляется, как ребенок, по-русски, обдумывая каждое слово, говорит с забавным акцентом, и имя такое необычное – Тока.
Пыталась добиться фамилии и отчества, но ответ получала один – Тока. Оказалось, что в его рожденной в 1921 году молодой стране нет фамилий, а тем более – отчеств. Только имена. А страна эта, о существовании которой Шура до этого понятия не имела, Тувинская Народная Республика.
В Москву Тока попал в числе первых десяти тувинцев, отправившихся в начале лета 1925 года на учебу за границу – в СССР. Всех зачислили в Коммунистический университет трудящихся Востока имени Сталина, учебное заведение Коминтерна – Коммунистического интернационала, международной организации, объединявшей коммунистические партии различных стран. В КУТВе в годы его существования – с двадцать первого по тридцать восьмой – активно выковывали зарубежных партийных, комсомольских и профсоюзных работников.
Среди известных выпускников КУТВа – основатель компартии Вьетнама, первый президент Северного Вьетнама Хо Ши Мин, основоположник турецкой революционной поэзии, лауреат Международной премии Мира Назым Хикмет, руководитель компартии Индонезии Тан Малака, сын Чан Кайши и президент Тайваня Цзян Цзинго, генеральный секретарь компартии Греции Никос Захариадис, китайские коммунистические деятели Дэн Сяопин и Лю Шаоци, секретарь компартии Сирии Халед Багдаш.
Салчак Тока – в числе самых успешных выпускников главного университета коммунизма. После его окончания он ни на миллиметр не отклонялся от заданного курса и 41 год, до самой смерти, нерушимой скалой стоял на посту коммунистического лидера Тувы: сначала – первого секретаря Тувинской народно-революционной партии, а после вхождения республики в состав СССР – первого секретаря Тувинского областного комитета компартии.
Каждый вечер, как стемнеет, вся Удельная пустеет
Свое знакомство с Шурой сам Тока относит к первому своему московскому лету двадцать пятого года: железнодорожная станция Удельная, близ которой – дача КУТВа, куда десятку прибывших из Тувы до начала официальных занятий отправили для адаптации и изучения русского языка. В дачных домиках – коммунистический интернационал: монголы, корейцы, греки, турки, даже персиянка.
Уроки русского языка студентам из ТНР давал Александр Адольфович Пальмбах, впоследствии, в 1930 году, по просьбе Токи приехавший в Кызыл и ставший создателем тувинской письменности.
Занятия идут трудно. В тувинской группе из десяти новоиспеченных студентов только один – Тока – понимает и может перевести товарищам: сказались годы жизни и работы среди русских – старообрядцев с реки Каа-Хем, поближе к которым его мать перекочевала, когда младшему сыну минуло десять.
Такие же проблемы – и у приехавших из других стран. И тогда парни разработали свой метод изучения языка – с глубоким погружением в среду его носительниц: вечерами шли к станции и знакомились с русскими девушками. Первопроходцы практического метода стали делать заметные успехи, и у них очень быстро появились последователи, что нашло отражение в частушке:
«Каждый вечер, как стемнеет,
Вся Удельная пустеет.
Парни к станции стремятся
Русским языком заняться».
«Однажды и я опоздал с вечерней прогулки, – рассказывает Салчак Тока в своей автобиографической повести. – Ее звали Шурой. Она выросла в детском доме, жила на станции Удельной. Училась в девятом классе. В старом вылинявшем ситцевом платье и сандалиях, коротко стриженная, с веснушками. У нее был очень хороший характер, и мы сразу стали друзьями».
Затем – еще отрывок о Шуре:
«Седьмого ноября 1927 года я впервые прошел в студенческой колонне по Красной площади. Только вернулся домой – скорей к телефону:
– Шура? С праздником тебя! Ты свободна вечером? Буду ждать у Пушкина.
– Приду ровно в семь. Смотри сам не опаздывай! – услышал я в трубке ласковый голос.
Времени оставалось немного. Побежал сломя голову. Успел раньше нее. Вскоре подошла и Шура. Я взял ее под руку, и мы зашагали по бульвару.
Сколько же, оказывается, надо ей рассказать! Именно ей. Я только сейчас понял, как она близка мне. Мы садились на скамейки, снова шли, останавливались под деревьями и все говорили, говорили…»
Последнее упоминание о Шуре в «Слове арата» относится к знаменательному для Токи июльскому дню 1929 года: «Мы – выпускники Коммунистического университета трудящихся Востока. Первые тувинцы, окончившие советское учебное заведение. Первые тувинцы с высшим образованием!»
«Появилось огромное желание поделиться своей радостью с близким человеком», – и счастливый выпускник звонит Шуре, приглашает ее на прощальный пир в честь окончания университета. Пир – в Петровско-Рзумовском парке. Под деревьями на плащ-палатках все заставлено вареным и жареным: постарался университетский завхоз. Вокруг – педагоги, выпускники КУТВа, их гости. «Шура – рядом со мной», – отмечает Тока.
И все, больше в «Слове арата» о Шуре не упоминается.
Рождённый в дороге
А она, Александра Георгиевна Алехина, в замужестве – Тока, известная в Тувинской Народной Республике как товарищ Шура, была рядом со своим супругом двенадцать лет, в самое трудное для него время классовой борьбы – с 1929 года по 1941 год. И оставалась его законной женой, а затем – и вдовой, до самой смерти.
Брак их был зарегистрирован в Москве 31 мая 1929 года, о чем был сделана соответствующая запись за номером 1899. После регистрации жене присвоена фамилия Тока.
Подтверждающее этот факт свидетельство, выданное Свердловским бюро ЗАГСа Москвы 8 февраля 1949 года, Александра Георгиевна бережно хранила до самой своей смерти. «Мама умерла в Кызыле 22 ноября 1986 года от рака молочной железы. Всю жизнь она носила фамилию Тока. И замуж больше не выходила, и отец с ней не разводился», – рассказывает Валентин Георгиевич.
Так что в июльский день двадцать девятого в московском Петровско-Рзумовском парке рядом с Тока сидела не просто хорошая знакомая, а законная жена, полностью разделяющая его грандиозные устремления – преодолеть отсталость Тувы, шагнув из феодализма сразу в социализм, и готовая во всем помогать ему.
Сразу же после выпускного пира Тока, Седип-оол и Шагдыр отправляются домой – только они, трое из десяти, смогли окончить Коммунистический университет трудящихся Востока, прочие были отчислены: одни – за неуспеваемость и нежелание учиться, другие – за классовое происхождение.
В октябре вслед за мужем в Туву отправляется и беременная Шура. Но от Москвы отъезжает недалеко: начинаются схватки, и ее высаживают из поезда на железнодорожной станции в городе Ростове Ярославской области. 11 октября 1929 года на свет появляется мальчик – здоровый, крикливый, похожий одновременно и на мать, и на отца.
«Вот так и вышло, что местом моего рождения стал город Ростов, так и в паспорте записано, – рассказывает Валентин Тока. – В ростовском роддоме маме дали плетеную корзину, которая была мне и коляской, и кроваткой одновременно. В ней она повезла меня дальше и к ноябрю довезла до Кызыла. Так что я – человек из корзинки, так и можете написать».
В Минусинске перед трудным путем через Саянские горы в ямщицких санях, только так можно было добраться тогда за границу СССР – в Тувинскую Народную Республику, Шура спохватилась: надо ведь ребенку свидетельство о рождении оформить. 28 октября 1929 года в Минусинском окружном отделении ЗАГСа ей выдают это свидетельство. Мать – Тока Александра Георгиевна, отец – Тока, в графе имя – прочерк, в графе фамилия – прочерк.
«Странный какой отец, без имени и отчества, одно слово – иностранец», – недоумевала заведующая ЗАГСом, ломая голову: как же оформить ребенка по правилам – по советским законам. В результате нашла простой выход: отчество записала по матери – Георгиевич.
«Так я и стал Валентином Георгиевичем Тока. Ну, не Валентином Токавичем Тока же меня было записывать, – смеется Валентин Георгиевич. – А у отца полное ФИО появилось только после 1944 года, с вхождением ТНР в состав СССР, когда началась всеобщая паспортизация: Салчак Калбакхорекович Тока. Калбакхорекович – Широкогрудович, это он сам себе такое красивое отчество выбрал, а имя Салчак – по названию рода».
Токина квартира
Мы беседуем с Валентином Тока в гостевом домике во дворе Минусинского краеведческого музея имени Николая Мартьянова, любезно предоставленного нам для встречи администрацией музея. В город Минусинск Красноярского края он с супругой Ольгой Алексеевной переехал из Кызыла в 2004 году – поближе к семье младшей дочери Юлии.
Валентин Георгиевич принес с собой фотоальбомы матери. Он рассматривает вклеенные в них старые фотографии, комментируя каждую, и вспоминает:
«Кызыл в начале тридцатых годов игрушечным городом был: несколько улиц. Все друг друга знали. Когда в ноябре двадцать девятого мама со мной в корзинке добралась, наконец, до Кызыла, ямщик довез прямо до места: «Вот она – токина квартира».
Наш деревянный домик, в котором мы поначалу жили, очень хорошо помню: он стоял неподалеку от Енисея, там, где сейчас стадион имени Пятилетия Советской Тувы. Мама рассказывала: когда начинал плакать, она выставляла корзинку на крылечко, и я на свежем воздухе успокаивался, засыпал. А когда ходить начал, привязывала меня за ногу длинной бельевой веревкой, и я возле дома гулял.
В домике – комнатка и кухня, причем, кухня, где стояла печка, была раза в три больше комнатки-спальни. И на кухне, с жильем ведь большие сложности были, у нас жил товарищ Тай, который позже стал министром внутренних дел ТНР. При паспортизации его имя слилось со словом товарищ и стало фамилией – Товарищтай. И он на маму ворчал: «Шура, зачем ты Валю привязала, он же не лошадь, а человек!»
А маме приходилось меня привязывать: она боялась, что в Енисей нырну, яслей-то в Кызыле тогда не было, и домработницы-няни у нас не было, она появилась уже когда у меня братик Тагба родился, мама его ласково Тагбушей называла. Только прожил братик очень недолго – годик ему был, когда его дизентерия подкосила. Эпидемия дизентерии была, много ребятишек тогда в Кызыле умерло.
Вот тут даже фотография в материнском альбоме есть – детские похороны: братик в маленьком гробу с искусственными цветами, и я около него. Какой же это год? Тридцать четвертый? А что это за мальчик рядом со мной? А, это Лёва Машенкин, его отец в Кызыле был ветеринаром. Это он фотографии делал, очень этим делом увлекался.
Я и сам года в четыре чуть не умер: на улице решил собаку погладить, а она меня укусила в лицо. Оказалась бешеной, она и милиционера тяпнула, который ее пристрелил. И меня срочно – в Минусинск, в больницу, и там мне пятьдесят пять уколов от бешенства в живот сделали. И все в порядке – не сбесился.
И мать, и отец постоянно на работе пропадали, отец, если не в разъездах по кожуунам, очень поздно домой приходил. И вот что интересно: он вечерами при свете лампочки работы Ленина переписывал, конспектировал красными чернилами. Именно красными, что меня, маленького, очень удивляло.
Электричество в Кызыле тогда уже было. Электростанция – в каменном домике в центре города, сейчас это дом 27 по улице Ленина, в нем отдел литературы по искусству Национальной библиотеки располагается. Командовал электростанцией специалист по фамилии Шустер. И когда что-то у него там ломалось, мы, мальчишки, кричали ему: «Шустер, Шустер, не подгадь, электричество наладь!»
Товарищ Шура
Александра Тока, выходившая в Москве замуж за простого студента, в Кызыле застала супруга уже большим начальником: карьера его после возвращения из КУТВа сразу резко пошла вверх. Уже в ноябре двадцать девятого его избрали вторым секретарем Центрального комитета Тувинской народно-революционной партии, а в 1932 году он становится первым – генеральным – секретарем ТНРП.
Комсомолка Шура ни в коем случае не могла довольствоваться ролью домохозяйки, просто жены при муже. Все, чему научилась в годы своего московского пионерско-комсомольского детства, она начала активно внедрять в Кызыле.
«Товарищ Шура – под этим именем ее знали в Тувинской Народной Республике, – рассказывает о матери Валентин Тока. – Даже в ее удостоверении члена Малого Хурала, как сейчас бы сказали – депутата, было написано так: товарищ Шура Александра Георгиевна Алехина. Работала она в ЦК профсоюза республики, кроме этого – множество общественных дел: была активисткой женского совета, организовывала волейбольную команду, с неграмотностью боролась. Она даже всех домработниц, которые у нас были, в обязательном порядке заставляла учиться вечерами.
И в создании первых яслей в Кызыле – тоже ее труд. Вот видите – в ее альбоме сохранились фотография тех лет: ребятишки, и тувинские, и русские, их первые воспитательницы.
А еще она первые пионерские отряды организовывала. Когда мама в 1982 году снова вернулась жить в Кызыл, Будегечи Конзулакович Будегечиев, он в восьмидесятые годы министерством финансов Тувинской АССР руководил, вспомнил, что именно она его в пионеры принимала, и в знак признания ее заслуг очень быстро решил вопрос о персональной пенсии для Александры Георгиевны Тока».
Снова вернулась в Кызыл – это спустя сорок лет после того, как в сентябре 1941 года Шура Тока вместе с сыном Валентином вынуждена была покинуть Туву. И не по своей воле покинуть.
Понимать русскую душу
Александра Алехина была первой русской женщиной, вслед за своей любовью приехавшей из Москвы в далекую Тувинскую Народную Республику – к мужу-тувинцу.
Пример Токи оказался заразительным, после него такие интернациональные браки стали заключаться в столице СССР постоянно: здесь находили своих вторых половинок и новые выпускники Коммунистического университета трудящихся Востока, и сотрудники тувинского посольства. Так что в Кызыле даже своеобразная диаспора московских жен руководителей республики образовалась, и эти интернациональные браки уже никого не удивляли. Но в 1929 году появление Шуры с младенцем произвело в Кызыле сенсацию местного масштаба: «Тока из самой Москвы привез русскую жену!»
О том, что у Токи уже была на родине жена, только не по светским, а по старообрядческим церковным законам, быстро забылось. Таково свойство памяти: если какой-то факт очень стараются забыть как не соответствующий требованиям времени, то он очень быстро стирается из истории. А первый брак Токи как раз и был таким не соответствующим коммунистическим идеалам – религиозным, с предшествующим ему крещением по старообрядческому канону, что совсем не к лицу партийному лидеру даже в качестве ошибки молодости. Так что о нем и сам Тока не распространялся, и очевидцы помалкивали до времени.
В 2004 году живший в Москве орденоносец и ветеран тувинского колхозного хозяйства девяностолетний Дорофей Игнатьевич Зайцев, уроженец деревни Знаменка, сейчас это село Сарыг-Сеп, центр Каа-Хемского района, рассказал в своем интервью газете «Центр Азии» о том, как мальчишкой в ноябре 1923 года был свидетелем крещения Токи.
«Возле нашего дома стояла деревянная старообрядческая церковь, в которой староверы молились. Главным в этой церкви был Евсей Шарыпов. А Току его хозяин Михайлов решил женить на Анне Нифантьевне Лубошниковой, проживающей в Медведевке. Анна была староверка, а Тока – нехристь, поэтому и решили его сначала крестить.
Крестили в проруби, ее вырубили шириной примерно в метр, рядом положили половичок. Крестил батюшка Евсей, а мы, пацаны, рядом на самодельных коньках катались и, помню, кричали громко: «Нехристя крестят, нехристя крестят!» Тока сбросил с себя шубенку, валенки, а батюшка его – за волосы и куряет в эту прорубь! Помню, что назвали его при крещении Титом Прокопьевичем.
Потом Току и Анну этот же батюшка Евсей венчал в медведевской церкви. Думаю, что я остался одним из последних живых свидетелей крещения Салчака Токи. Но потом, часто встречаясь с Салчаком Калбакхорековичем, я никогда на эту тему с ним не говорил. Тема была деликатная. Когда Току отправили учиться в Москву, родители Анны запретили ей уезжать в антихристинский город. У них была дочь, умерла от болезни в восьмилетнем возрасте».
Дорофей Игнатьевич Зайцев прожил большую жизнь – девяносто пять лет, скончался в Москве в 2009 году, и с его смертью не осталось ни одного свидетеля того крещения и первого брака Салчака Токи.
Интересуюсь у Валентина Токи, что ему известно об этой странице жизни его отца. Он задумывается, припоминая:
«Как-то, я уже взрослым был, мы с отцом разговорились, и он рассказал, что крестился в проруби и женился потому, что старшие велели, а слово старших тогда законом было.
А вот самое важное, что отец говорил, вспоминая о том, как мальчишкой и парнем работал в батраках и жил в русских семьях: «Главное, чему я там научился, это мыслить по-русски и понимать русскую душу». Он ведь там даже на гармошке играл, правда, потом забросил и разучился – не до гармошки стало. А вот частушки, которые тогда пел, всю жизнь помнил и частенько исполнял во время застолий. Вот такие, например:
«Ах, теща моя – хуже лихорадки,
Щи варила – пролила зятю на запятки»,
«Эх, чай пила, самоварничала,
Всю посуду перебила, накухарничала».
У отца много знакомых было из тех староверческих деревень. Одна из наших домработниц тоже из тех мест родом была, и она меня, пятилетнего, на лето увезла в свою деревню Бояровку – откормить и молочком отпоить. Помню просторную избу, ее отца-кузнеца и мячик из конского волоса, который он специально для меня скатал. А еще он меня в лодке по Малому Енисею катал, по спокойному такому заливчику с чистейшей водой, какой больше ни в одной реке не видел. Я тогда впервые в лодке плавал, очень мне это понравилось, тогда, наверное, во мне и проснулся моряк. А когда в город из деревни вернулся, то, к ужасу мамы, ругался чистейшим русским матом».
Довелось Вале в детстве и у Черного моря побывать. Вспоминает: «Два раза был в Крыму. В тридцать шестом году мы с мамой отдыхали в санатории в поселке Симеиз. Самый обыкновенный рабоче-крестьянский санаторий, но до сих пор помню, как меня поразила в нем культура обслуживания: каждый день в меню отмечали блюда на следующий день – на выбор. Впервые узнал, сколько разных мясных блюд существует, например – свиные отбивные котлеты. А в тридцать седьмом в пионерском лагере «Артек» был – в Суук-Су, про который песенка веселая была сложена: «У Артека на носу приютилось Суук-Су». Тогда там как раз привезенные из Испании дети отдыхали».
Прощание славянки
Счастливое безмятежное детство Вали Токи окончилось в неполные двенадцать лет. Из Кызыла пришлось уезжать.
9 августа 1941 года Александре Георгиевне Тока выдают скромную справку на четвертушке листа за подписью председателя Центрального Комитета профсоюза Тувинской Народной Республики Лопсана-Самбу о том, что она во время своей работы с 5 октября 1938 года по 6 августа 1941 года в ЦК профсоюза в качестве заведующей тарифно-производственным отделом «проявила себя добросовестным и честным работником, за что была занесена на республиканскую доску почета ТНР».
Валентин Тока 12 августа получает более солидную бумагу с гербом РСФСР и печатью миссии СССР в ТНР – свидетельство об окончании Кызыльской начальной школы в городе Кызыле Тувинской Народной Республики с перечислением оценок. Поведение – отлично, русский язык – посредственно, арифметика – хорошо, естествознание – отлично, география – отлично, история – отлично, рисование – посредственно, физкультура – хорошо.
Обращаю внимание Валентина Георгиевича на последнее предложение в выданной Александре Тока справке: «С работы выбыла в связи с выездом на учебу в СССР». Когда зачитываю это предложение Валентину Георгиевичу, он возмущается:
«На какую учебу?! С начала Великой Отечественной войны стали закрывать визы всем русским женщинам, женам руководителей разного ранга Тувинской Народной Республики, которые были гражданками СССР. Я об этом только лет в шестьдесят узнал. И отец ничего не был в силах изменить: нет визы, значит, надо возвращаться в СССР. Он сделал, что мог: распорядился о том, чтобы жену взяли на работу в Москву – бухгалтером в посольство Тувинской Народной Республики. Когда в сентябре сорок первого я вместе с мамой уезжал, отец две машины выделил, ехал с нами и все никак не мог расстаться – провожал до самого поселка Арадан, за сто пятьдесят километров от Кызыла, уже за границу ТНР.
В Арадане мы расстались. Отец с мамой расцеловались, и машины разъехались: он – в Кызыл, а мы – в Минусинск. И я очень четко запомнил, что в Минусинске мы были 21 сентября, потому что в этот день по радио в сводке Совинформбюро объявили о том, что наши войска оставили Киев. А у деревянной пристани мобилизованных на фронт провожали. Мужиков посадили на открытые баржи, и буксир эти баржи потянул по протоке Енисея. Несколько женщин в воду бросились, что-то крича. А остальные с ребятишками толпой по берегу за этими баржами шли, и местный духовой оркестр – пожилые мужчины да пацаны – тоже шел и играл марш «Прощание славянки». Но музыки было почти не слышно: ее заглушал даже не крик, а общий женский вой».
Тувинское посольство в эвакуации
В Москву в октябре сорок первого Валя Тока не попал: пока добирались с востока на запад через всю страну, немцы вплотную подошли к столице. Началась эвакуация жителей, правительственных учреждений и организаций, а 19 октября в Москве было объявлено осадное положение.
Александре Тока пришлось оставить сына в удмуртском городе Сарапуле – у знакомых, а самой пробиваться в столицу, в тувинское посольство, больше ей деваться было некуда.
«Мама вернулась за мной 7 ноября, как раз товарищ Сталин по радио выступал, – рассказывает Валентин Георгиевич. – Она в этот день приехала в Сарапул на последнем прошедшем по Каме пароходе. И мы с ней двинулись в город Куйбышев, сейчас это Самара, куда вместе с другими учреждениями эвакуировали тувинское посольство. Добирались туда по железной дороге. В купе с нами, тоже в эвакуацию, ехала жена генерала с двумя дочками и двумя мешками сахара. И все – больше ничего, никаких вещей.
И мы с матерью тоже налегке ехали – с одним чемоданчиком. Теплые вещи отец позже в Куйбышев прислал: пальто, ботинки, теплую шапку, которую у меня какой-то ворюга вскоре на улице с головы сорвал. Вторую посылку с шапкой и обувью он прислал, когда мы уже в Коми АССР были.
Жили мы с мамой в Куйбышеве в комнатушке при посольстве, в доме на углу Самарской и Красноармейской: на первом этаже – эвакуированное тувинское посольство, на втором – монгольское. А кухня была общей. Тувинским послом тогда был товарищ Мандараа, грамотный человек, помню, как он писал дипломатическую ноту СССР с просьбой напечатать деньги для ТНР – два миллиона акша.
Мама работала в посольстве и одновременно училась. Когда для тех, кто имеет среднее образование, объявили набор на ускоренные годичные курсы юристов, она записалась на них. Председателем комиссии, принимавшей у нее выпускные экзамены, был Андрей Вышинский, тогда первый заместитель наркома иностранных дел СССР.
Когда в сорок втором году эти юридические курсы окончила, ее сначала хотели во Владивосток на работу отправить, а потом сказали: «Нет, нельзя! Там Япония рядом, а она за границей столько лет жила». И отправили маму на работу в Коми АССР. Там она до конца войны и проработала.
Сначала мы вместе жили в селе Выльгорт, это километрах в семи от Сыктывкара, она адвокатом работала. Жили в съемной комнатушке, а обедали в райкомовской столовой. Обед был такой – по тарелке супа на человека: вода, капуста, а вместо мяса – раздробленные кости. И это был еще привилегированный по военному времени обед: отец позаботился и с обкомом партии Коми АССР договорился, чтобы его жену и сына прикрепили к этой столовой, иначе на суточном пайке в триста граммов хлеба не выдержали бы.
А потом мать перевели в отдел труда и зарплаты в Ухту, а там – сплошные лагеря – заключенные, закрытая зона, с детьми – нельзя. И ей снова пришлось меня оставить – с судьей Евгенией Морозовой. Так я снова остался без матери и решил: раз к ней нельзя, буду к отцу пробиваться. А как пробиваться – только через тувинское посольство, снова возвращаться в Куйбышев».
Семь месяцев скитаний
Тринадцатилетний Валя Тока ушел из Выльгорта в июле сорок третьего, а добрался до посольства Тувинской Народной Республики только в январе сорок четвертого.
Семь месяцев скитаний по стране: где пешком, где в переполненных общих вагонах – зайцем. И бит был, и обворован, и в голодный обморок на вокзалах падал, и в детприемники, ремесленные училища, на завод попадал, куда милиция отправляла таких, как он, беспризорных мальчишек. Отовсюду сбегал, стремясь в заветный Куйбышев, чтобы оттуда попасть к отцу. А когда добрался туда в конце сорок третьего, то оказалось, что тувинского посольства на прежнем месте уже нет: оно снова вернулось в Москву.
«В квартире, где эвакуированное посольство было, уже какие-то люди жили, меня даже на порог не пустили, через дверь разговаривали. Куда деваться? Холод, есть нечего, снова пошел на железнодорожный вокзал, там у стены свалился, заснул. Подобрала милиция, снова – в детприемник.
И в это время приезжает флотский лейтенант: набирать мальчишек в Кронштадт, чтобы там во флотских типографиях работать. Собрали нас, человек сорок беспризорных пацанов, выдали всем ватные пальто, крытые сатином, из которого трусы шили, и поехали мы из Куйбышева в Москву, четверо суток ехали в теплушке без отопления. А был уже январь сорок четвертого.
В Москве сразу в тувинское посольство пошел, на улицу Воровского. А мне там: «Объявился, наконец! Тебя же мама и отец везде ищут!» Сразу телеграммы послали и матери, и отцу, что жив, нашелся.
И никакого Кронштадта, отправили меня к отцу – в Кызыл. Там я шестой класс окончил, до конца сентября 1944 года прожил вместе с отцом и Анчимой, отец к тому времени уже с ней в гражданском браке жил.
И все время я о море мечтал, так меня этот лейтенант, который нас в Кронштадт вез, флотом увлек. При каждом удобном случае заводил с отцом разговор о Нахимовском училище.
В сентябре отец уехал в Москву, а вскоре мне Анчимаа говорит: «Собирайся, отец велел тебе в Москву ехать». Собрала она меня в дорогу, как родного сына, в большой деревянный ящик из-под папирос чего только ни уложила: консервы, колбасу, мясо сушеное и две бутылки спирта, потому что спирт в то время самой надежной валютой был.
Смешная деталь: этот мой ящик очень пригодился мужу и жене – специалистам, которые, отработав свой срок в ТНР, ехали в СССР вместе со мной. В Саянах – на тувинской границе – пропускали в СССР, особенно не досматривая проезжающих. А на таможне на советской границе было строже: вывозить можно было только определенное количество вещей – костюмов, обуви, пальто. В ТНР в годы войны снабжение было намного лучше, чем в СССР, где ничего этого не купить было. И они, чтобы лишнее не отобрали, часть в мой ящик положили. А еще у них были крепдешиновые пододеяльники, специально сшили, потому что ценный шелк – крепдешин – в отрезе точно бы конфисковали, а пододеяльники – постельное белье для личного пользования, это можно.
Я с этой семейной парой до самой Москвы ехал, и когда поезд к ней подъезжал, отдал своим попутчикам все съестное, что в моем ящике осталось: в столице голодно, им пригодится, а мне зачем, ведь в Нахимовском училище на полном казенном довольствии буду».
Теперь Тува – тоже наша советская родина
В Москву Валентин Тока прибыл вечером 10 октября 1944 года. И сразу с железнодорожного вокзала – на улицу Воровского, в посольство Тувинской Народной Республики.
В следующий раз он попал сюда спустя шестьдесят лет – 9 мая 2004 года. Экскурсию по Москве, празднующей День Победы, специально для приехавшего в гости отца организовали дочь Алла Валентиновна и ее супруг – полковник Александр Николаевич Гулевич. Улица Воровского уже была переименована в Поварскую, у входа в подъезд дома № 22, где прежде без всякой охраны располагалось тувинское посольство, были установлены домофон и камеры видеонаблюдения.
Однако охранник элитных квартир все же впустил ветерана, твердо заявившего, что желает войти в исторический подъезд, где мальчишкой жил в тувинском посольстве. Тока поднялся на второй этаж, но в расположенные на нем квартиры с табличками «3» и «4» не попал: никого не было дома, только собачонка откликнулась на звонок заливистым лаем. Но все равно остался доволен и констатировал, что дух дома остался прежним и запах тоже: «Тот самый запах!»
«Квартиры номер три и четыре, в которых было посольство, внутри сообщались между собой, – вспоминает Валентин Георгиевич. – В третьей была жилая зона с комнатами для ночлега, кухней, ванной, а в четвертой – рабочие комнаты, где принимал посол, работал секретарь, там находился и просторный зал с пианино, бильярдом. Когда добрался до посольства, отец вышел ко мне – такой торжественный, радостный – и сказал фразу, которую я на всю жизнь запомнил: «Валентин, теперь Тува – тоже наша советская родина».
Так Валентин Тока 10 октября сорок четвертого одним из первых узнал об осуществлении мечты Салчака Калбакхорековича Токи: Тувинская Народная Республика больше не отдельное государство, а часть СССР. Указ Президиума Верховного Совета СССР «О принятии Тувинской Народной Республики в состав Союза Советских Социалистических Республик» был подписан в Кремле на следующий день – 11 октября. Интересная деталь: на этом указе был поставлен гриф частичной секретности: «Без опубликования в центральной печати».
«11 октября – день моего рождения, и отец рано утром не забыл поздравить с пятнадцатилетием, подарил перочинный ножик – очень хороший, со множеством лезвий, пилочек, крючочков. И мы распрощались: он в Кремль поехал, а я – во флотский экипаж на подмосковную станцию Лихоборы, это вместо Нахимовского училища, потому что оказалось, что поздно приехал, занятия там уже начались. И там этот отцовский подарок у меня в первый же день украли, не сумел я его сохранить».
Интересуюсь у Валентина Георгиевича, осталась ли у него какая-то вещественная память об отце.
«Нет, только фотографии. Да какая еще вещественная память нужна! Вон она – память: посмотрите на Кызыл. Я ведь хорошо помню, каким он в тридцатые годы был, только название, что город, а по сути – деревня. Пять тысяч населения, и на всех один врач, один фельдшер и одна медсестра, и те из СССР приехали.
А сколько всего при батьке настроили, сколько местных специалистов выучили, свою тувинскую интеллигенцию вырастили! В девяностые годы его во всю критиковать начали: сразу нашли у Салчака Токи разные ошибки, в репрессиях стали обвинять. Да, он жил в сложное время, и не все только от него зависело, мог он и ошибаться, как и любой человек, который делает большое дело.
А я так скажу: отец был честным и бескорыстным. Ему для себя ничего и не надо было. После его смерти мне как наследнику его сберкнижку из сберкассы принесли, а на ней – двадцать тысяч рублей, огромные тогда деньги – гонорар за переиздание его книги «Слово арата», она же на многих языках СССР издавалась. Он об этих деньгах и не помнил даже. Я, когда их получил, на шесть человек разделил: Хертек Амырбитовне Анчиме, с которой отец тридцать лет прожил, ее старшим детям Валерию и Анне, моим младшим братьям по отцу Вовке и Витьке – их Анчимаа в сорок втором и сорок четвертом годах родила, и себе. Всем – поровну, потому что отец всех любил.
Самое главное: отец очень любил свою родину Туву и свой народ. И буквально за шиворот тащил всех, хотя некоторые и упорно сопротивлялись, из дикости – феодализма – в цивилизацию, к культуре. При этом он всегда был твердо уверен: только с помощью СССР сможет сделать это. Он настоящим интернационалистом был – человеком, искренне убежденным, что все делает для блага народа и живет только для него.
У отца ведь сахарный диабет был, в последние годы у водителей, которые его в командировки по республике возили, обязательно шприцы хранились, чтобы ему уколы делать, если плохо станет. Он с таким здоровьем все равно себя не щадил, ездил по селам, ему, первому секретарю обкома, не сиделось в кабинете: все нужно было самому проверить, с людьми лично пообщаться. И в одной из таких командировок, ему уже семьдесят один год был, отец сознание потерял. Его – на самолет, и из Кызыла – в Москву, там он 11 мая 1973 года и умер в больнице, лучшие кремлевские врачи уже ничем помочь не могли.
Анчимаа и Владимир с Виктором тоже в Москву полетели, проститься с ним успели. А я, дурак, не полетел, не простился, сейчас корю себя за это, да уже не изменишь. Братья потом рассказывали, что отец перед смертью все про меня спрашивал, звал: «Валя, Валя, где ты?»
Около войны
У каждого мыслящего человека рано или поздно наступает такой период, когда он, отбросив бесконечную повседневную суету, начинает прокручивать в памяти прожитое и анализировать: а что было самым значимым в жизни?
Валентин Георгиевич Тока, прожив восемьдесят четыре года, самыми яркими из них считает четыре – с октября сорок четвертого по июль сорок восьмого, когда был юнгой и матросом. Несколько месяцев из этих четырех лет пришлось на Великую Отечественную войну.
«Только не делайте из меня героя, – снова и снова повторяет ветеран. – Да, я принял присягу в пятнадцать лет, но был не на войне, а только около нее».
Около войны – это сначала Московский флотский экипаж на станции Лихоборы, где 11 октября сорок четвертого Валентин Тока встретил свое пятнадцатилетие:
«Брезентовые палатки на сорок мест, а посредине – железная бочка вместо печки. Пока дневальный топит ее – еще тепло, а задремлет ночью – все, холодина, как на улице. Оттуда прибывших из разных мест матросов распределяли по местам службы.
Я попал на Северный флот – под Архангельск – юнгой. На острове в дельте Северной Двины находилась лесобиржа № 2. Это для маскировки так называлось, а на самом деле никакой лесобиржи там не было, а была минная база: стоял еще во времена Петра Первого построенный громадный каменный цейхгауз – склад, где хранились мины без взрывателей. Так подложено: мины должны храниться отдельно, взрыватели – отдельно. И с одной стороны этого цейхгауза, противоположной от входа, куда офицеры не заглядывали, матросы штыками выдолбили надпись почти в рост человека: «Смерть немецким оккупантам и майору Козюра».
Майор Козюра – военно-морской комендант Архангельска, который собственноручно бритвой выпарывал клинья, вшитые в форменные брюки-дудки. Матросы его боялись: кому приятно оказаться с распоротыми и развивающимися на ветру штанинами, из-под которых кальсоны белеют. Клинья в форменные брюки, отрезав для них низ бушлата, вшивали не просто для шика, а для безопасности. Матросы считали: если в воду упадешь и тонуть будешь, расклешенные брюки – в сложенном виде минимум тридцать два сантиметра снизу, шире ботинка – можно сбросить и не пойти ко дну. А начальство этого никак понять не могло и боролось с клешами.
Прослужил на этом острове два месяца, а потом начальство разобралось, что пацану надо флотскую профессию получать, и меня снова отправили в Московский флотский экипаж, а там присоединили к призывникам последнего военного призыва – призыва семнадцатилетних. Ребята все деревенские, с Северного Урала, я из них самый молодой – пятнадцать лет – и самый грамотный – целых шесть классов образования. И отправили нас, сто двадцать человек, в Киев – в объединенную школу Краснознаменной Днепровской флотилии».
Радуйтесь – вы остались живы
Из Москвы в Киев в конце декабря сорок четвертого четверо суток добирались в холодных дачных вагонах. Подъезжая, мечтали: «Сейчас на вокзале погреемся». Вышли из поезда, а вокзал – разрушен, без фасадной стены. «Ну, ничего, в школу придем – там согреемся». Дошли до школы, но и там погреться не удалось: в трехэтажном сгоревшем здании окна без стекол, забиты, чем попало.
«Построили нас во дворе, – вспоминает Тока, – и капитан-лейтенант Ткаченко разъяснил ситуацию: «Здесь вам условия не московские, а киевские: света нет, и тепла тоже нет». Ситуация понятна. Начали мы учиться, я попал в смену комендоров палубных – матросов-артиллеристов. Кроме них в Киевской объединенной школе Днепровской флотилии обучали еще пулеметчиков-зенитчиков, радистов, мотористов. Каждых – по две смены.
Обучение на полгода рассчитано, только мы не доучились: во второй половине апреля отправили нашу двадцать вторую смену комендоров палубных – двадцать четыре человека – в Германию для пополнения потерь в береговом сопровождении речных кораблей флотилии. Моряки Днепровской флотилии ведь даже в штурме Берлина участвовали: на полуглиссерах – два человека команды и пулемет ДШК крупнокалиберный – переправляли десант по реке Шпрее».
Валентину Тока штурмовать Берлин не пришлось. Пока добирались, война окончилась. День Победы – 9 мая – двадцать четыре краснофлотца объединенной школы Днепровской флотилии встретили в маленьком немецком городке неподалеку от Польши, в районе слияния рек Варта и Нотец. Огорчившимся по поводу несовершенных героических подвигов бывалый лейтенант сказал: «Радуйтесь – вы остались живы. Чего вам еще надо?»
«Городишко – маленький и совершенно пустой, все местные жители ушли, – вспоминает Тока. – И такой аккуратный, ухоженный. Мы все удивлялись: «И зачем это немцы на нас войной пошли, если так хорошо жили?»
Мне, пацану, все интересно было, все излазил, даже на кладбище был. Потрясающее кладбище, как музей. А там, где отпевают умерших, – купол стеклянный разноцветный, фисгармония и ангел каменный с протянутой рукой, наклоненной над местом, куда гроб ставят. И какой-то гад прямо в ладонь этому ангелу навалил. Хулиганье. Понятное дело: солдаты – не ангелы. В школу зашел – на полу в кабинете биологии банки разбитые валяются и засохшие змеи, мыши, лягушки. Это наши солдаты, которые первыми здесь прошли, их, заспиртованных, из банок выбросили, а спирт выпили.
А, вот сейчас вспомнил: в одной боевой операции я после девятого мая все же участвовал. Из военной комендатуры позвонили, что на нас должен выйти вооруженный отряд, и приказали старшине первой статьи Веселову, который нами тогда командовал, организовать заслон. Ждали не немцев – те после капитуляции Германии дисциплинированно шли на пункты приема пленных, а поляков – банду националистов из остатков армии Крайова. Всю ночь просидел с пулеметом в укрытии за бугорком вместе с Володькой Лемешко. И вот ведь странно: Лемешко – здоровый такой деревенский парень, килограммов под сто, крупнее меня раза в два, а пулемет почему-то я таскал, а он – только два запасных диска к нему.
Стрелять мне, слава богу, не пришлось. Банда прошла в стороне от нашей пулеметной засады, и старшина Веселов с нашими ребятами захватил ее – четырех поляков, вооруженных немецкими автоматами. Позвонил в комендатуру, оттуда приказали: машину прислать не можем, конвоируй в комендатуру пешком. Повел, матерясь, но не довел: неохота идти десять километров. И по дороге расстрелял пленных. Его потом судили, два года отсидел за нарушение конвойного устава.
В ту ночь была у нас одна потеря. В нашей смене было два Ивана из одной уральской деревни – Морозов и Рыбаков, оба – семнадцатилетние. Наутро, когда все из заслона собираться стали и строиться, хватились – нет Морозова. Нашли его мертвого около шоссе, вместо лица – кровавое месиво, то ли гранатой разбито, то ли кинжалом или лопаткой саперной. Так что выехало нас из Киева двадцать четыре человека, а назад вернулись двадцать три».
Нагадала мне цыганка
В Киев – доучиваться – двинулись в конце мая. А оттуда в августе – снова догонять войну, теперь уже с Японией.
«И вот ведь что интересно, ехали из Киева в Москву в поезде, состоящем из двенадцати вагонов-ресторанов: в одном – мы, остальные одиннадцать – пустые, – рассказывает Валентин Георгиевич. – Из Москвы наш эшелон отправлялся в двадцать четыре ноль ноль. И до этого времени старшина разрешил по Москве погулять. Ребятам интересно – они ведь ее не видели. А я в зоопарк пошел – не зверей смотреть, видел их уже, когда мальчишкой с матерью в столице был, а, честно говоря, потому что в туалет надо было, а единственный общественный туалет, который в Москве знал, был в зоопарке».
В зоопарке у пруда с птицами Валентин заснул на скамейке. Просыпается – рядом цыганка сидит: «Позолоти ручку, морячок, погадаю». Удивился, почему она одна, ведь цыгане обычно группой ходят, да и грустная такая, потерянная. Объяснила: «Весь наш табор фашисты постреляли, одна я живая осталась».
Нечем ручку золотить морячку: денег – ни копейки. Только папиросы «Беломорканал», которые сдуру купил на денежное довольствие – пятьдесят рублей в месяц матросам первого года службы выдавали. С тринадцати лет он курил, только через шестьдесят лет бросил. Зачем ему этот легкий «Беломор», когда крепкой махорки полный карман? Отдал папиросы цыганке – жалко ее стало.
Тогда особого значения предсказаниям не придал, но сказанное запомнил. И через шестьдесят восемь лет, вспоминая ту встречу у пруда, понимает: не ошиблась в своих предсказаниях цыганка.
Валентин Георгиевич показывает сделанные во время флотской службы синие наколки на руках: адмиралтейский якорь, змея, птица, надпись «Не спорь напрасно» и два имени рядом – Валя и Оля.
Поясняет: «Оля – это жена моя, Ольга Алексеевна Тока. Это про нее мне цыганка нагадала: «Встретишь свою любовь в казенном доме». Так и вышло, казенный дом – школа. Я ведь с Олей Никифоровой в первом классе за одной партой сидел. Она прилежная такая, отличница. Я ей чернильную кляксу в тетрадь поставлю, и она сидит, старательно всю тетрадь переписывает. И так отличницей и пробыла все годы – с золотой медалью десятилетку окончила. Когда весной сорок седьмого в Кызыл в отпуск приехал, Оля в десятом классе училась, и я с ней тоже в школе встретился, на большой перемене. А 19 февраля 1950 года мы расписались, только ей в Кызыльском ЗАГСе в паспорт дату неправильную поставили – 9 февраля, и вот шестьдесят четыре года уже вместе живем».
Второе предсказание цыганки из зоопарка – большая жизнь: восемьдесят шесть лет. «И тут цыганка не наврала, – заключает Тока. – И правда – длинная жизнь, вот уже на восемьдесят пятый год пошла. И на своих ногах хожу, хоть и не так быстро по улицам бегаю, как прежде. Это потому, что спортом в молодости занимался – волейбол, баскетбол, футбол. А в 1950 году даже стал чемпионом Тувы по плаванью с винтовкой за спиной. И этот мой рекорд никто не побил, потому что больше таких соревнований не проводилось».
Самое лучшее дал флот
С большой миской винегрета, где все намешано – и соленое, и кислое и сладкое и горькое – сравнивает Валентин Тока свою долгую жизнь. Чего больше – в граммах не взвесишь. В разные периоды – по-разному.
«И не надо меня идеализировать. И на солнце есть пятна, а на мне – тем более», – просит он. Соглашаюсь – никакой идеализации – и прошу указать на свой главный недостаток.
«Болтливость, – смеется ветеран, он всегда, сколько его знаю, такой: предпочитает не хмуро ворчать, а подшучивать над жизнью и над собой, да и над окружающими – тоже. – Я ведь после того, как демобилизовался в сорок восьмом, два болтологических учебных заведения по очереди окончил – Центральную комсомольскую школу в Москве и Высшую партийную школу в Иркутске.
А работал в Туве на самых разных должностях: в потребсоюзе, в строительных организациях, в том числе – в «Тувинстрое», но всегда – заместителем. Самая высокая моя должность – в министерстве торговли: заместитель по строительству, транспорту, общественному питанию и кадрам. Отец так считал: «Валентин начальником быть не может – не тот характер, а вот исполнителем – может, потому что на флоте не зря служил – научился четко команды выполнять».
И это правда: все хорошее, что есть во мне, дал флот и Северный, и Днепровская, Амурская флотилии, хотя и в ее военных действиях участие принимать не пришлось».
Никак не везло пятнадцатилетнему Валентину Токе с боевыми действиями: и на войну с Японией тоже не успел. Двадцать четыре дня ехал их поезд из Москвы до Хабаровска, где базировалась Амурская флотилия. В Хабаровск прибыли точно 2 сентября сорок пятого – в день капитуляции Японии и полного окончания Второй мировой.
«Но всем нам все равно где-то через год выдали медали «За победу над Японией», – рассказывает ветеран. – А потом, уже в Кызыле, вручили мне и медаль «За победу над Германией», объяснив, что раз в боевой части в Германии находился, то положено. Только я себя никаким героем не считаю: герой тот, кто на передовой под огнем был, а я, комендор палубный третьего класса, во время службы в Амурской флотилии – на озере Ханка и реке Уссури – в шестом отдельном дивизионе бронекатеров только по учебным целям стрелял – прямой наводкой. Правда, стрелял хорошо и значок свой «Отличный артиллерист» заслужил честно.
На нашем бронекатере – две орудийные башни: кормовая и носовая. Я – наводчик кормовой. Стреляли по открытым целям – щитам, макетам, которые видны, и по закрытым, это когда с наблюдательного пункта передают только координаты. Раз – нажал, полетела! Еще были четыре мины по двести килограммов: по две с левого и правого бортов. Их мы тоже и ставили, и поднимали.
Команда – семнадцать человек: командир, боцман и пятнадцать матросов и старшин. Все – по часам: подъем в шесть утра, в семь – построение на подъем флага, в 22 часа – спуск флага и отбой. В промежутке между подъемом и отбоем – ни минуты без дела. Три приборки в день, за каждым матросом и старшиной на катере закреплен свой участок, который должен блестеть: ни одной пылинки, все надраено. На флоте порядок – абсолютный.
Самое важное для матроса время – обед, он точно в двенадцать часов. Коками мы были на катере по очереди, так что, кроме пирогов, любое блюдо приготовить могу – и первое, и второе, и компот. Увольнительные по вечерам в субботу и воскресенье – это отдельная песня. Идем по городу – ленты бескозырок развиваются, бляхи ремней надраены, все девчонки смотрят. На танцы придем – там за вечер белый танец раз шесть объявят, чтобы все девушки могли с моряками потанцевать.
А перед увольнением в субботу – с утра и до обеда – большой аврал, во время которого моя дополнительная обязанность – стирать чехол с башни. Расстилаешь его на палубе, поливаешь жидким мылом, трешь щеткой и за борт – полоскать.
После аврала начальник штаба дивизиона капитан-лейтенант Аносов проходит по всем катерам и проверяет результат, на руках у него – белые перчатках. К чему бы ни прикоснулся, на перчатке ни малейшего следа не должно остаться.
Флотские офицеры – истинная соль нации, смесь патриотизма, интеллекта и интеллигенции. Общались между собой без званий, никаких «товарищ лейтенант», «товарищ капитан третьего ранга». Друг с другом – только на «Вы» и по имени-отчеству. Ни разу не слышал, чтобы офицер на флоте матерился. Боцманы – могли, да еще как, офицеры – никогда. Разгильдяй – самое резкое слово, которое мог сказать офицер матросу.
И козёл – по уставу
Валентин Тока удивляется и негодует, когда читает о дедовщине в армии: как это можно – издеваться над младшими или слабыми?
«У нас ничего подобного не было: ни на катерах, ни на базе в город Имане, сейчас это Дальнереченск, где осенью и зимой драили днища катеров и жили все вместе в казарме. Если и шутили друг над другом, то беззлобно. Большим юмористом был одессит Слава Краснушкин, его шутки чаще всего на Володю Лемешко распространялись, он, деревенский наивный парень, верил Краснушкину безоговорочно».
Только одной краснушкинской байке Лемешко никак не мог поверить: о том, что вес человека никогда не меняется. И тогда Краснушкин подговорил матросов провести экспериментальный опыт. Поел Лемешко – тащат его взвешиваться, подкараулят у туалета – снова на весы. А весы заранее отрегулированы и всегда показывают ровно сто килограммов. Пришлось подопытному поверить и в этот удивительный научный факт.
Доставалось от веселых матросов и четвероногому обитателю базы – козлу по кличке Трумэн – в честь президента США Гарри Трумэна. Этого козла матросы регулярно лишали бороды – она на флоте по уставу не положена. Трое держат упирающегося и блеющего благим матом Трумэна, а четвертый – бреет. Этим не ограничивались: для полноты картины рога козлу красили, как корабельные надстройки, в цвет морской волны, а копытами Трумэн щеголял красными, их раскрашивали суриком, потому что ниже ватерлинии.
«Ребята все были – будь здоров. Дружба флотская – исключительная, – рассказывает Тока. – А самый лучший и любимый мой друг – Николай Аверин, мы с ним с Киевской флотской школы вместе. Он, когда демобилизовался, ко мне в Кызыл приехал, больше не к кому было – сирота. Сначала в Кызыле жил и работал, потом в Новосибирск уехал. Давно уже нет Николая, рано умер, а я все вспоминаю, как он, когда ему восемнадцать исполнилось, сказал: «Слушай, Валька, я стремительно старею». И его любимую присказку: «Я спокоен, зная свое преимущество».
Валентин Георгиевич указывает на дорогое для него фото, где он – с другом Колей: бравые матросы снялись вместе в сорок шестом. Потом обращает внимание на другой снимок: он – такой же бравый, но с мамой.
«Это мы в Кызыле фотографировались, когда я в марте сорок седьмого в отпуск приехал – сорок два дня, без дороги, а мама специально приехала из Коми АССР, чтобы со мной повидаться. Потом мы с ней снова надолго расстались, она окончила в Москве Высшую школу профсоюзного движения, после которой ее направили в Свердловск, где она работала в профсоюзе работников черной металлургии. А когда на пенсию вышла, обменяли ее свердловскую квартиру на Кызыл. Пожила она в Кызыле всего четыре года, в восемьдесят шестом рак ее подкосил».
Сожжённое письмо
После смерти Александры Георгиевны Тока, в девичестве Алехиной, Валентин Георгиевич, разбирая материнские документы, натолкнулся на письмо, адресованное его отцу. Но уничтожил, даже не дочитав.
Спрашиваю, не сожалеет ли о том, что не сохранил документ и потерял возможность разобраться в треугольнике взаимоотношений отца и двух его жен – Александры Георгиевны Тока, в девичестве Алехиной, и Хертек Амырбитовны Анчимы, прибавившей к своей фамилии вторую – Тока – уже после смерти гражданского супруга.
«Нет, не жалею, правильно сделал, что разорвал и сжег это трехстраничное письмо, – отвечает Валентин Георгиевич. – Прочитал только начало: «Теперь ты умер, и я могу сказать…» Умершая пишет мертвому, и я дальше читать не стал, разорвал и сжег. Зачем заглядывать в это сердечное, личное? Это их жизнь была, их взаимоотношения, а для меня они оба дороги: и мать, и отец.
И Хертек Амырбитовну я тоже родной считаю, и она всю жизнь и ко мне, и к моей супруге и детям относилась, как к родным. Знаете, я редко встречал такого человека как Анчимаа: прямо, как английский лорд – вежливая, внимательная, никогда ни на кого голос не повысит, ни на службе, а она на высоких должностях работала, ни дома на детей. И щедрая: очень любила подарки делать».
Потомки тувинского Сталина
Сколько же сегодня прямых потомков тувинского Сталина, как сейчас за долгожительство во власти все чаще стали называть Салчака Калбакхорековича Току, на протяжении пятидесяти лет бессменно стоявшего у руля Тувы? И сколько из них носят его фамилию?
Попробуем посчитать с помощью его старшего сына – Валентина Георгиевича Токи. У него с супругой Ольгой Алексеевной – четверо детей, все родились и выросли в Кызыле, а потом разлетелись.
Старший – Алексей Валентинович Тока – живет в украинском городе Ровно, у него – два сына, названных в честь отца и деда Алексеем и Валентином. Внуков нет.
Следующая по старшинству – Алла Валентиновна, в замужестве – Гулевич, живет в Московской области, город Балашиха. У нее – две дочки: Светлана и Татьяна. У Светланы – дочь Ирина, у Татьяны – трое детей: Андрей, Полина, Демид.
Затем – Елена Валентиновна, в замужестве – Чемко, живет в Белоруссии, город Мядель. У нее – дочь Ольга, внуков нет.
Младшая дочь Юлия Валентиновна, в замужестве Чуб, живет в Красноярске, у нее сын Владимир.
«Получается, что, кроме меня, сегодня еще трое носят фамилию Тока – мои сын Алексей и внуки Алексей и Валентин, – заключает Валентин Георгиевич. – И все трое живут в Украине. Где-то там должен жить и сын покойного Виктора – Алексей Тока, которого его мать мальчишкой увезла в Луганск. И ни слуху, ни духу, о его судьбе не знаю ничего.
А у второго моего брата по отцу – Владимира – был единственный сын, тоже Владимир, но он умер раньше своего отца и детей не оставил».
Никто пути пройдённого у нас не отберёт
«Никто пути пройденного у нас не отберет» – книга с таким названием вышла в Москве в 2005 году. На обложке – фотографии бронекатера, ветерана в тельняшке и имя автора – Валентин Тока.
Интересуюсь у Валентина Георгиевича: «Решили не отставать от своего отца, ведь Салчак Калбакхорекович Тока, в придачу к своей государственной деятельности был еще и председателем Союза советских писателей Тувы и считался основоположником тувинской литературы?»
Мой собеседник смеется: «Нет, никакой я не писатель. Я – читатель и листатель. Как в 1936 году записался в Кызыле в библиотеку и взял там первую книжку «Следы на камне» – о происхождении жизни на Земли, так и читаю с тех пор без остановки. Первым делом, где бы ни был, библиотеку ищу и записываюсь в нее. Здесь, в Минусинске, мне даже удостоверение выдали – «Почетный читатель».
Для отца много сделал Александр Адольфович Пальмбах, который под псевдонимом Темир литературно обрабатывал подстрочники первой и второй части его трилогии «Слово арата». А меня на написание рассказов еще в советское время Светлана Владимировна Козлова подтолкнула, она всю жизнь в редакции газеты «Тувинская правда» работала в отделе культуры, поэтом была и переводчиком, многих тувинских поэтов своими переводами на всесоюзную арену вывела. Она мне предложила: «Давай, пиши для литературной странички».
И стал писать – коротенькие рассказики, по листу с двух сторон, потому что многословие убивает мысль. Публиковали их сначала в «Тувинской правде», потом во всесоюзном журнале «Советский воин», в газете «Центр Азии».
А книга из всего этого так получилась: приехал из Москвы в Кызыл, мы с супругой тогда еще в Кызыле жили, Виктор Норбу, он – экономист, после окончания третьей школы до поступления в МГУ год работал в потребсоюзе, я его и принимал на работу. Пришел в гости и попросил что-нибудь из того, что у меня напечатано. Принес ему пачку газетных вырезок, он вслух прочитал рассказик «Про Вову» и весь мой архив забрал вместе с фотографиями: «Попытаемся издать».
И сдержал обещание – издал книгу, нашел спонсоров, я ни копейки не платил, а весь тираж, который Виктор мне прислал, раздарил ветеранам и библиотекам».
«Побасенки с бака» – так определяет жанр своих рассказов Валентин Тока. Поясняет: «Место перекуров на флоте – бак корабля. Это с парусного флота еще. Ветер-то – с кормы, и если что, огонь пойдет не в сторону такелажа и парусов. Где бы ни были матросы, место курения – бак. Здесь центр информации, салон или клуб».
Из этих вот матросских баек, из услышанного и пережитого лично и родилась книжка. Большая часть сюжетов – с Северного флота. А название – из песни о буденовской коннице.
«Никто пути пройденного у нас не отберет – это мой девиз, – Валентин Георгиевич Тока неожиданно становится очень серьезным, оставляя свой характерный ироничный тон. – Знаете почему? Потому что будущего и даже настоящего человека лишить можно, а прошлого, пережитого и пройденного, – нет».
|
|
Общество 
