|
 Среди ветеранов, возлагающих в Кызыле цветы к Вечному огню, сидящих на почетных местах в дни торжеств в честь Дня Победы в Великой Отечественной войне, выделяется седая женщина. Это Эсфирь Ефимовна Медведева, в девичестве Файвелис.
Выделятся ростом: не богатырским, а миниатюрным, она – самая маленькая из всех. Дочка недавно специально измерила – один метр пятьдесят сантиметров. А еще – улыбкой. Такой, что если улыбнется, всё вокруг расцветает.
18 марта 2015 года она отметила свое девяностолетие. Смеется: «Какие мои годы». И усаживает за чай с обязательными блинами и домашним вареньем. Без угощения она никого из своей уютной двухкомнатной квартиры на втором этаже пятиэтажки по улице Кечил-оола не отпускает.
«Так довольна, если накормлю человека. Покушает он, и мне удовольствие, радость. Сама юность в голоде и холоде в лагере провела, в шестнадцать лет в него попала. Все родные там погибли, я одна только выкрутилась. Так мне поэтому всех жалко. Душеньку готова отдать».
Лагерь ее юности – это созданный фашистами в селе Печера на Украине концентрационный лагерь, в котором нашли свою смерть тысячи евреев Винницкой области. Узники называли его «Мертвая петля».
Русская еврейка
 – Эсфирь Ефимовна, у вас очень красивое имя, в Туве ни у кого больше такого нет: Эсфирь – знаменитая библейская еврейская женщина, героиня Ветхого Завета, отличавшаяся красотой, скромностью и одновременно мужеством.
– Красивое, только меня в детстве и юности полным именем не называли, звали Фирой. Это уже в возрасте величать стали.
Вот думаю сейчас о своей жизни и сама удивляюсь, как в ней всё переплелось и перемешалось. Родилась на Украине: город Тульчин Тульчинского района Винницкой области. Там и фашистскую оккупацию пережила. День Победы в Венгрии встретила.
Выросла в еврейской семье, Файвелис – моя девичья фамилия. А замуж вышла – стала Медведевой, и всю остальную жизнь с русскими прожила. И с тувинцами – с пятьдесят второго года в Туве. А в восемьдесят лет православной стала, вот у меня и крестник на шее. Дочь Ира надумала креститься, и я вместе с ней. В Кызыльской церкви крестил нас батюшка Вячеслав, молодой такой, рыжий.
И получается, что я – русская еврейка. И для меня все люди одинаковы. Мне нет разницы, кто ты будешь. Хоть ты немец, хоть татар, хоть грузин, хоть кто ты будь – не разбираю, для меня ты – человек.
Все люди – люди. Ведь когда человека за его национальность человеком не считают, как нас фашисты в лагере, это – самое страшное. Это унижение, горе, в печерском концлагере пережитое, до смерти не забуду. И хотелось бы забыть, да не получается.
Только для нас и жили
– Прочитала книгу Мориса Бронштейна «Мёртвая петля», текст которой в 2013 году был размещен в интернете. В основу книги легли интервью с выжившими узниками печерского концлагеря, и эти беседы состоялись до 1998 года. Так что сегодня, полагаю, вы – единственный живой свидетель того геноцида.
По данным, приведенным в книге, в концлагере «Мертвая петля» в селе Печера погибло около пятидесяти тысяч еврейских узников, к моменту прихода Красной Армии в живых в нем осталось не более трехсот – четырехсот человек.
Официальные данные, как и положено официальной статистике, менее жесткие: из 6500 евреев, заключенных в печерском лагере, при его освобождении частями Красной Армии в марте 1944 года оставалось в живых 1550 человек.
Как же вам удалось выжить?
– Ох, милая, кто же их считал: всех погибших в общие ямы волокли. И как выжила – сама удивляюсь. Ведь никогда особо сильной не была. И ростиком маленькая. Это сестра Фейга, ее все Фаей звали, высокая, стройная. Она на год младше меня.
Двое нас у родителей было, и как же они нас любили, только для нас, кажется, и жили. Папа – вечно в работе, только бы мы ни в чем не нуждались.
– А кем был ваш отец?
– Портным, знаменитым в нашем городе портным. Папу звали Хаим, но он взял себе имя на русский лад – Ефим Абрамович Файвелис.
Домик наш неподалеку от синагоги стоял. Хорошая синагога была, помню, что под ее крышей кукушка жила. Живая кукушка! Выглянет: «Ку-ку!» Всё время она куковала, а мы с сестренкой, маленькими, на нее любовались.
У дома – огородик. И только одно дерево, помню, как сейчас – яблоня. В доме – три комнаты, в одной – я с сестренкой, в другой – отец с матерью, общий зал. Часть кухни была отгорожена, за перегородкой отец работал, туда к нему заказчики приходили, а то сошьет и сам заказ клиенту несет. Шил только для мужчин: и штатское, и форму армейскую – шинели, брюки, рубашки. В Тульчине части военные стояли, так оттуда ему заказы делали.
А мама – Ида Срульевна – домохозяйкой была. К еврейской пасхе каждый год обязательно мне и сестренке новые платья шила, наряжала. И всего наготовит – полный стол. Обязательно мацу сделает – это лепешки такие еврейские – тоненькие-тоненькие, пресные. И на специальную праздничную тарелку положит – была у мамы красивая такая тарелка, вся фруктами расписанная – специально для мацы она ее берегла. А водки на столе не было, никогда родители не пили.
 Мама неграмотной была, только еле-еле расписываться могла – папа научил, и очень хотела, чтобы мы с сестренкой выучились. Чтобы я в шесть лет в первый класс пошла, специально студента наняла – меня к школе готовить. А он, если не отвечу правильно, рассыпал на полу крупную соль и меня на коленки на эту соль ставил. Я так плакала! И мама ему отказала, другого студента приняла, он уже до самой школы со мной занимался.
Проучилась я десять лет, а сестра – восемь, не захотела дальше учиться, работать пошла. Только аттестата о среднем образовании мне в июне сорок первого не выдали.
– Плохо учились?
– Нет, училась хорошо. Как приду из школы – сразу за уроки, даже и не ходила никуда. В школе
преподавание на украинском языке велось, мы на нем и дома говорили. Украинские и еврейские дети вместе учились, мы не делились по национальностям, даже и не понимали этого.
Один час в неделю – русский язык. Иностранный язык – немецкий. Вот с ним у меня трудности были. Не давался он мне, не любила его, даже и не учила толком, признаюсь.
 А тут еще конфликт с учительницей немецкого. У нее отчество было Ильинична, а мы, глупые, его коверкали, называли Улинична, потому что со словом «уличная» схоже. Она, как услышит, стукнет по столу и убежит из класса – к директору. Директор зайдет, а мы сидим тихие и послушные: ничего не знаем, она сама убежала. В результате получила по немецкому «неудовлетворительно», и не я одна, оставила учительница нас на осеннюю переэкзаменовку.
Только не случилась эта переэкзаменовка – война началась. На нашем доме, над входной дверью, радиорепродуктор висел, тарелка такая черная картонная – конусом. Его там поставили, чтобы вся улица могла радио слышать, и все к нам во двор бегали новости узнавать. Так что мы первые из всех соседей и услышали по радио: война.
Так и не удалось мне школьный экзамен по немецкому языку сдать. Но маленько-то помню – некоторые слова.
Другие уроки немецкого
– И какие же немецкие слова в память запали?
– Метхен – девушка, брудер – брат, ауфидерзейн – до свидания.
– А из военного времени, когда другие уроки немецкого начались?
– Юде швайн – еврейская свинья, так нас во время войны фашисты называли.
– Отвратительно гадкие и страшные слова.
– Ох, милая моя, еще какие страшные. Всех родных я в этом лагере потеряла, в какой яме их косточки – не ведаю. И от дома родного ничего не осталось. Вот только две фотокарточки и сохранились: это мы в сороковом году сфотографировались.
– Поверить не могу: как же это семейное фото и оккупацию, и концлагерь пережило?
– А оно ко мне уже после войны из Америки вернулось, это особая история. Сейчас рассказать или потом?
– Лучше потом, Эсфирь Ефимовна, чтобы во времени и последовательности событий не запутаться. Давайте пока о том, что же решила делать ваша семья после начала войны.
– Пытались, как и многие жители Тульчина, эвакуироваться. Мешок муки, мешок сахара купили, еще можно было тогда купить. Папа достал где-то лошадь, телегу, мешок овса для лошади, и мы поехали – к Кировограду. Но далеко уехать не пришлось, немцы быстро наступали и впереди оказались. Пришлось назад возвращаться.
– Из истории Тульчина: немецкие части вошли в город 23 июля 1941 года. И сразу же начался геноцид – евреев стали сгонять в гетто, созданное в Капцановке, в районе кварталов бедноты.
– Мы в это гетто не попали. Нас немцы сначала не трогали, оставили, чтобы папа пошивал им. Велели шить, и он шил. А потом заказы кончились, и нас выгнали в лагерь. И остальных людей – тоже туда же.
– Как же это происходило?
– В декабре сорок первого это было, уже снег выпал. Всем евреям в назначенный день велено было прийти в центр города на площадь. На этой площади каменный столб стоял, большой такой. Мне очень интересно: стоит ли он там сейчас?
С собой разрешено было взять только немного вещей. Взяли, что могли унести. В котомки заплечные сложили одежду, еды сколько было – дня на три, кружки, ложки, папа свои портновские ножницы прихватил. Мать и отец побольше на себя нагрузили, нам с сестрой – котомочки полегче.
А ценные вещи в подвал бросили.
– И много у вас ценных вещей было?
 – Две самые ценные: папина ножная швейная машинка и граммофон. С такой большой желтой трубой граммофон, как сейчас помню. Мы с Фаинкой любили его слушать. У сестры был знакомый парень, постарше ее, студент. Бывало, придет он, и мы пластинки крутим, слушаем.
Туда же, в подвал, и перину скинули, в которую мама все наши документы зашила и мой комсомольский билет – тоже. Надеялись, что вернемся. Да только зря надеялись.
– Вы представляли, что вас ждет?
– И помыслить не могли. Сказали – в лагерь, а что за лагерь, где – представления не имели.
Перед тем, как уйти, мама велела нам одеться потеплее, как можно больше теплого на себя надеть.
– Валенки?
– Нет, валенки мы не носили. На мне и сестренке были ботинки, я так до самого конца в лагере в них и проходила. А еще – курточки теплые.
Рано утром пошли на площадь. И из соседних домов, улиц люди семьями идут. И старики, и молодые, и дети. Все – с котомками за плечами, грудных ребятишек на руках несут.
Вся площадь заполнилась. Тут и немцы, и полицаи. Построили нас колонной и повели. Мы семьей вместе держались, мама нас ни на шаг от себя не отпускала. Чуть дальше – родные: материн брат Исаак Мейклер с женой и дочкой Рахилью, сестра отца Молка с мужем Шимоном и четверо их детей – мал мала меньше.
 Так и шли колонной. Ни шагнуть в сторону, ни повернуться, чтобы поговорить. Останавливаться не разрешали. Не можешь идти, отстаешь – убивали. Дядя Шимон, он маленький такой был, ноги больные, упал. Папа с тетей Молкой хотели под руки его подхватить, тащить, но их плеткой отогнали: «Вперед!» Дядя только крикнуть успел, а потом – выстрел. Всё – одним стрелом. А куда девали?
К ночи добрались до села Печера. Боже мой, что это: забор с колючей проволокой, охрана. Открыли ворота – и всё: кончилась жизнь, начался ад.
На работу нас не водили. Ничего мы в этом лагере не делали, только умирали.
Выживай, как можешь
– По зафиксированным воспоминаниям очевидцев, тульчинских евреев разместили на территории бывшего имения графа Потоцкого – в помещениях туберкулёзного санатория, некоторые из корпусов которого были без окон и дверей.
Вы в какое помещение попали?
– Нам еще, можно сказать, «повезло»: в главный корпус, на первый этаж. А распределяли так: отсчитают десятками и командуют: «По местам!» Вы – туда, вы – сюда. Родственники в другие комнаты попали, а в нашей – все незнакомые. Комнатка – маленькая, а в ней – человек сорок. Ни света, ни тепла. Надышим – вот и всё тепло.
 Друг около дружки лежали, впритык, не повернуться. Так в одежде и спали, только что ботинки снимали. А как разденешься – пол-то холодный, голый пол, на нем – ничего.
Выживай, как можешь.
– И как же выживали?
– А вот так: как кончился наш маленький запас еды, мама стала одежду, что в наших котомках была, на еду менять. Утром возьмет какую-нибудь кофточку, платье, юбку, штаны, к воротам выйдет. Но это только когда местные полицаи дежурили, а немцы нет – не допускали.
У ворот украинцы-богачи стоят, специально приехали из соседних сел, чтобы вещей наменять. Кофточку или платье заберут, а взамен яичко дадут или пирожок. На Украине всё больше гороховые пироги делали. Не пробовали? Гороховый пирог – милое дело, ой, вкусный.
Да вы кушайте, кушайте, блинчики, специально напеченные – горяченькие. И вот варенье еще – свое, клубничное.
– Спасибо, вкусные у вас блины. А просто так, без вещей, пирожок у ворот не дадут?
– Нет, что вы, только за вещи. За деньги тоже, у некоторых они были. У нас – нет.
И золотых вещей у матери не было. А золото немцы с полицаями прямо из ушей рвали. Колечко чуть не с пальцем оторвут, и зубы золотые вырвут.
– Как же те выживали, кому и менять нечего было?
– Ох, страшное дело, до чего от голода доходили. Мужчина у женщины умершей грудь отрезал и грыз. Увидели, отобрали. И с того дня стали давать по кружке похлебки из гороха. Очередь длинная выстраивается, каждый со своей кружкой или мисочкой подходит – они наливают. Но это уже позже было, в конце сорок третьего, и это румыны кормили, а немцы – нет, что вы.
Папа первым умер, где-то в конце января сорок второго. Он дорогой пальцы на ногах обморозил, гангрена у него началась. Пальцы –  все черные. Ой, как он мучился, бедный, такие боли.
– А как лечили?
– Какое там лечение, посикаем на тряпочку, мама ее к пальцам папы приложит, вот и весь компресс. Еле-еле он с палочками передвигался, чтобы во двор подышать выбраться, в помещении-то духота, вонь. Возле здания и умер. Сидели мы вместе с ним на снегу, и вдруг он повалился.
Двое мужиков из наших, они специально были к этому делу приставлены, положили его на носилки и так, в чем был, и понесли. А куда понесли? Говорили, что за территорией лагеря всех в одну яму бросают. Каждый день люди помирали. И всех – в ямы: и взрослых, и детей, и младенцев. Никаких знаков на том месте не осталось, я после войны искала – не нашла.
Остались мы втроем: мама, сестра и я. А весной сорок второго угнали сестренку.
Спасительная чёрная тряпочка
– Что же случилось с Фейгой?
– Зашли много-много, и с собаками. Сначала золото начали искать: вдруг у кого осталось, а потом выгнали с комнат, построили. И стали молодежь выбирать. Кого им нужно, в сторону отгоняли. Помню, как сейчас: шум, крик стоит.
Мне мама успела черную тряпочку на голову повязать, и волосы, и лоб закрыла, как старухе. И я со старыми женщинами осталась, не  догадались, что девушка. А второй такой тряпочки для сестры не было, и ее сразу выхватили.
Сестра кричит: «Мати, мати!» Мама кричит: «Фаинька, милая!» Бросилась к ней, а ее – плеткой, вся синяя после этого была.
Погнали всех молодых за ворота, а за ними, люди рассказывали, машины закрытые. И вроде бы повезли их на этих машинах на работу в Житомир. А куда на самом деле? И больше я сестренку не видела. Была бы жива, обязательно после войны нашли бы друг друга.
Вдвоем с мамой остались, а в комнате только я одна молодая. А летом и мамы не стало, от голода и переживаний умерла. Утром просыпаюсь, а она рядом лежит, не дышит. Заорала, заплакала. И маму, как всех, на носилки – и в яму.
Кругом одна осталась.
Шестиконечная звезда Давида
– Эсфирь Ефимовна, слушая ваш рассказ о пережитом в фашистском лагере, не могу понять: как же людям удавалось в таких нечеловеческих условиях хотя бы относительную гигиену соблюдать?
– Ох, милая, какая там гигиена. Помню, мама еще жива была, пришла моя сродная сестра, отцова племянница, вся во вшах, бедная. Голова – вшивая, брови – тоже, вши прямо по телу девочки бегают. Мама волосы ей отстригла, сняла с нее всё, состирнула в луже, обмыла из той же лужи, как могла.
Вода-то рядом была – река Южный Буг, да за колючей проволокой она. Кто помоложе да посмелей ночью под проволокой к реке пробирался, приносил родным воды, а нас мама ни на шаг от себя не отпускала, ведь если попадешься, охрана что угодно с тобой сделать могла.
Воду мы из луж брали, вода зеленая-зеленая. Немного отстоится в мисочке, пьем. И одежду нашу мама, хоть и в луже, да постирает.
Благодаря маме у меня и вшей не было. Она, бедная, царство небесное, всё время садилась и в голове искала, следила, чтобы гниды и вши не завелись. А потом и вовсе мне волосы остригла, тифа очень боялась, многие болели. Сильно-сильно она следила за мной.
Когда мамы не стало, так же делала, маечку и трусики, что на мне были, все время в луже полоскала. Платье полтора года – одно и то же, снизу все истрепалось, истлело. Ой, господи, смех и грех, нашла большой мешок. Платье снизу отрезала, кофточка стала. Мешок, он тонкий был, сбоку завязала – юбкой стал. Вот истинная правда, нисколь не вру.
 – Женщинам в таких антисанитарных условиях особенно тяжело, но я читала их военные воспоминания о том, что в период особенно сильных стрессов и нагрузок сама природа приходит на помощь: месячные прекращаются. А как у вас было?
– А ведь правда. Не было ничего. Месячные у меня в одиннадцать лет начались. Напугалась: «Ой, мама, что такое, кровь пошла!» Она успокоила, объяснила. И потом мы с сестренкой всегда маме говорили, когда они приходили. Никаких специальных средств для женщин тогда не было, просто тряпочки подкладывали, а потом их стирали.
А в войну всё прекратилось. Правда-правда. И у матери ничего не было, она же молодая была, лет сорок ей было, когда умерла.
В сорок шестом году только, когда в госпитале работала, у меня снова начались месячные. И то помаленечку, чуть-чуть.
– Вот еще что меня удивляет: вы рассказывали, что местные жители, украинцы, только за вещи давали еврейским узникам продукты. Не могу поверить: неужели не было простого человеческого сострадания, жалости к умирающим от голода?
– Так это только в самом начале было, когда меняли, и это богатые к воротам для обмена подходили. А кто сам бедный – жалели. Люди со временем стали в соседние деревни за едой ночами сбегать, и им подавали – просто так, ведь менять-то нечего уже было.
– Сбегали и снова возвращались?
– А как же не вернуться, если в лагере родные остались: больная мать или ребенок? Да и куда скроешься, где жить-то будешь? Поймают – убьют.
Мама два раза ночью через колючку перебиралась. По деревне маленько походит, немножко соберет продуктов, и меня первым делом накормит.
Как-то такой побег двоюродная сестра Рахиль, племянница мамы, решила сделать: пойду по деревне, люди немного продуктов дадут, я вернусь и будем вместе кушать. Она старше меня была, уже работала. Вот видите, на этой довоенной фонографии, где мы всей семьей, я в кофточке сижу, так это она мне ее дала. Как решили фотографироваться, я загрустила, что подходящего наряда нет, вот она и выручила.
 А в лагере для побега, чтобы не замерзнуть ночью, она у меня последнюю курточку попросила. На курточке у меня звезда еврейская была пришита, так мы ее перед этим спороли.
– Желтая шестиконечная звезда Давида?
– Нет, белая. Их всем нам сразу выдали и велели на спины пришить, чтобы издали видно было, кто мы такие.
Отдала я последнюю свою курточку, и ни с чем осталась, потому что Рахиль не вернулась. Видно, убили ее, иначе пришла бы.
Пусть лучше убьют, но я не согласна
– А сама в побеги за продуктами уходила?
– Как мамы не стало, пришлось. Пройдешь по деревне ночью, постучишь в одну хату, в другую, хозяйки и выносят, кто что может: или картофелину, или яичко, или хлебушка маленько. От своих детей отрывали, но выносили нам. Этим и спасались.
Был такой полицай, как сейчас помню, Семеренко, так он говорил: «Бегайте, только чтобы я не видел и не знал. Поймают – ваше дело». При нем я в третий раз сбежала со старшей женщиной Женей.
Это уже летом сорок третьего было. Пролезли под проволокой, в камнях над Бугом пересидели, чтобы совсем темно стало, и пошли в село Крищинцы. Сначала лесом, потом через кладбище. Страшно.
В лесу смотрим: под деревом кто-то. Перепугались, думали, полицай. Пригляделись – не шевелится. Подошли, а это женщина сидит, а на плечах ее – мальчик. Застреленные, из нашего же лагеря. Как мы, за едой пошли, да не дошли.
Как дошли до села, нам из первой же хаты еды вынесли. Я в подол кофточки ее собирала, никакого мешка у нас не было. А в хате в середине села нас приютили, мы и не ждали этого, знали, что проверки постоянные бывают, люди боялись: пустишь в дом еврея – пострадаешь.
А хозяин этой хаты хохол Пётр оказывается, был отцовый знакомый, я-то его не знала, он сам сказал. Вот он с женой и пустил нас. Пожалели. У них еще дочка была Аня и сын. А вот фамилию их, хоть убей, не вспомню.
Первую ночь мы нормально переночевали, нам на полу постелили. А на вторую ночь – облава. Заходит немец и полицай. Женю сразу схватили, плетку хорошую дали и увели. Она-то черная была, нос длинный, как у евреев. Сразу поняли, что из лагеря. А меня не тронули. Меня по лицу мало кто за еврейку признавал.
На хозяев наорали, но не били. И они меня в подпол спрятали. Хозяйка с меня юбку из мешка и кофточку, от платья оставшуюся сняла, сожгла, и белье мое – тоже. Мне свою юбку и кофту, сорочку с трусиками дала. Все ношеное, но чистое.
Но и в подполе меня держать боялись, поэтому в яму в огороде перевели. Так у них почти полгода и прожила, до поздней осени – в яме.
– Как так – полгода жила в яме?
– А это у них специальная яма была, где хозяин, гончар, прежде горшки обжигал. Яма досками закрыта, на них – сено для коровы. В яме – печь для обжига и стульчик для меня. Но печку эту не топили, упаси бог, кто дым увидит. Чтобы никто не заметил, что она к этой яме зачастила, хозяйка только затемно приносила мне еды на день да горшок с горячими углями для обогрева.
– А как же в туалет?
– Весь день терпела, только в темноте выходила. И вот как-то под утро выбралась из ямы, а сосед меня и увидел. Мне ни слова не сказал, а хозяину сказал: «Если она будет жить со мной, то не выдам, а если нет – продам вас».
Хозяйка ночью передала:
– Слушай, миленькая моя, сосед наш жить с тобой хочет.
Я сначала не поняла:
– Так я же у вас прячусь, зачем к нему перейду?
– Да нет, он с тобой как с полюбовницей жить хочет.
– Пусть лучше убьют, но я не согласна.
Вишь, какие мысли у этого соседа были.
Благодарность спасителю
– И донес?
– Донес. Немцы пришли с полицаем, меня за волосы из этой ямы вытащили, плетку хорошую дали, и хозяев избили.
Привели в сарай, а там – человек восемь женщин, все лагерные, пойманные. Я – самая младшая. Под вечер приходит полицай, велит с ним идти: одна хозяйка-украинка просит картошку перебрать. Пошла с ним, перебрала. Снова в сарай – закрыл на замок. Мы стоим, стемнело уже, а в сарайчике этом и не прилечь.
Вдруг открывается дверь – полицай: «Где эта маленькая девочка?» Все задрожали, перепугались, а я – больше всех. Что он хочет со мной сделать? Стрелять? Изнасиловать? Молчу. Он в темноте стал по головам щупать, я – меньше всех ростом, вот и нащупал. «Выходи!»
Выхожу ни жива, ни мертва. А он дает мне булку хлеба: хозяйка, у которой картошку перебирала, передала. И снова на замок закрыл. Разломила этот хлеб на кусочки на всех, поели.
Рано утром открывает: «Пошли на водопой». Напились из лужи, ладошками. И он повел всех нас в лагерь. И больше мне не удалось из него выйти, пока нас Красная Армия не освободила.
– Больше с этой спалившей вас украинской семьей не встречались?
– Как же – встретилась. В пятьдесят седьмом году, я тогда уже в Кызыле жила, ездила с мужем на Украину, думала, может, какие следы сестренки найду. Не нашла, а вот с Петром, спасителем моим, увиделась: он к тому времени уже не в Крищинцах, а в Тульчине жил, сторожем в магазине работал.
А жена его умерла, так что не пришлось мне ее поблагодарить, подарки-то специально везла. А Петру красивую рубаху подарила, брюки, сандалии. А потом пошли с мужем в горсовет и там благодарность написала за то, что спасал от фашистов. Попросила, чтобы в газете обязательно напечатали.
И с сыном его повстречалась, только нехорошая эта встреча была. Иду с мужем по улице, а он навстречу, пьяный. Узнал меня: «Юде?» Он ведь, когда я у них пряталась, уже большим парнем был. И ведь сам родителям помогал меня укрывать, а тут обращается, как фашист: юде – еврейка.
Муж не понял, что за это слово: «Фирочка, что он говорит?» «Ничего, Ванечка, я сама не поняла». И увела его от греха подальше, а то бы он не стерпел. А что с пьяным связываться, какой с него спрос?
Вы свободные!
– Сколько же времени длилась ваша лагерная юность?
– А вот у меня подтверждение есть, тульчинским нотариусом заверенное, его в 1990 году Шлима и Люба прислали, которые тоже в том лагере были. Плоховато вижу, вы сами прочитайте, там и даты точные есть.
– Да, вижу, Уланецкая Шлима Ихелевна 1925 года рождения и Коган Любовь Соломовна 1930 года рождения подтверждают, что 7 декабря 1941 года совместно с вами были насильно этапированы гитлеровскими оккупантами в фашистский лагерь смерти в село Печера Тульчинского района и находились там до 14 марта 1944 года.
Получается, что узников лагеря освободили за три дня до того, как вам девятнадцать лет исполнилось.
Помните, как это было – освобождение?
– Мы знали, что наши приближаются. Те, кто по деревням ходили, возвращаясь, говорили: «Скоро наши придут». Так мы этого освобождения ждали! Только очень боялись, что нас всех, кто еще живыми остался, немцы прибьют до этого. Люди рассказывали, что перед этим четыреста человек около лагеря живыми закопали, земля дышала.
А как Красная Армия пришла, ворота открыли: «Вы свободные!» Заплакали все, закричали. Нас – на машины и – в Тульчин, по домам.
А какой дом? Пришла – нет его, всё сгорело. Деваться некуда, документов – никаких.
И вот как я догадалась на железнодорожную станцию пойти, туда, где много военных? Иногда думаю и сама удивляюсь: как же сообразила? Я же военных всегда остерегалась, боялась даже. Это мама еще внушила: если девушка гуляет по улице с солдатом, значит, она нехорошая, ее люди осудят. Солдат сегодня – здесь, завтра – там, он жениться не будет, а девушке – позор. И все в нашем городе так говорили, строгие у нас правила были.
А на станции – эшелон с красными крестами: эвакогоспиталь. Попросилась к ним, и меня сразу взяли, без документов, без ничего – санитаркой, и форму выдали, и сапоги. Только официально оформили уже позже, с 26 июля 1944 года, и в справке так написали.
В эшелоне для раненых – специальные вагоны, для медицинского персонала – свои, в них и жили. Так в санитарном эшелоне и ехали вслед за фронтом: сначала по нашей земле, а потом – Болгария, Румыния, Венгрия.
Когда через Карпаты ехали, под обстрел попали, но эшелон не пострадал. А в Венгрию приехали – уже всё спокойно. Там, в городе Ньиредьхазе, уже настоящий госпиталь был, трехэтажный.
Тяжело, а надо
– У санитарки – тяжелый труд.
– А с чего у меня обе почки опущены? С этой тяжести. Вдвоем с такой же девчонкой ухватимся в двух сторон за носилки и тащим раненого. Тяжело, а надо.
Вагоны с ранеными, палаты по три раз в день моешь. В Ньиредьхазе у меня две палаты были – на первом и третьем этажах. День и ночь – вверх-вниз. То ведра с водой несешь, то еду, чтобы лежачих накормить. Сам не может умыться – тряпочку водой с мылом намочишь, лицо, руки протрешь, попить подашь. Утки тяжелораненым – тоже санитаркино дело, да я не брезговала – небрезгливая.
Работали мы сутками, посменно. В госпитале и жили. В комнатке санитарок – шесть человек, нары деревянные.
– Подопечные ваши благодарными были?
– По-разному случалось, ведь покалеченные, нервные. Ой, помню, один как бросит в меня с третьего этажа костыль! Что-то сверху попросил, а я не успела быстро подбежать. Он и швырнул костылем, еле увернулась.
А один фотографию свою подарил, когда выписывался. Вот – в альбомчике у меня.
– Крошечное фото, нечеткое, но одну звездочку на погоне разглядела, значит – младший лейтенант. И надпись на обороте такая трогательная: «Память Фирочке от Михаила. Вспомнишь меня, как самого неспокойного, который при виде тебя не мог лежать на койке».
– Он в ногу ранен был. Я и не дружила с ним, и мыслей таких не было, чтобы с кем-то дружить, только фамилию и знала – Калинин, но карточку храню.
А это фото – из Румынии, это мы с сестрой-хозяйкой Анной, пока наш эшелон в каком-то городке стоял, быстренько сбегали и сфотографировались. А это – уже в госпитале в Ньиредьхазе: санитарки Тоня, Фрося Маковицкая, мы с ней посменно дежурили, и я – с ранеными из нашей палаты.
– Победу в госпитале в Венгрии встретили?
– Да. Это я хорошо помню. Всех в зале собрали, начальник госпиталя объявил: «Победа!» Шампанское открыл. И нам, санитаркам, налили по бокальчику. Я тогда впервые это шампанское увидела и попробовала. Но только пригубила, потому что не было у меня такого понятия, чтобы девушки пили.
Госпиталь наш и после победы продолжал работать: война-то закончилась, а раненые остались.
Самое дорогое
– Вы такая молодец, что все свои документы того времени сохранили, в том числе и удостоверение, и выданную взамен трудовой книжки справку за подписями начальника эвакуационного госпиталя № 1690 Глинского, в которых указано, что вы проработали в госпитале до 7 февраля 1946 года.
– А как же, все документы обязательно беречь надо. Мне по ним и стаж в трудную книжку вписали, вот видите – первое место работы.
– Вижу: общий стаж в эвакуационном госпитале № 1690 – один год шесть месяцев и двенадцать дней в должности санитарки.
– И удостоверение ветерана Великой Отечественной войны мне выдали, юбилейными медалями награждают постоянно.
– Самая дорогая для вас награда?
– Вот – самое дорогое: Орден Отечественной войны второй степени. К сорокалетию победы вручили.
– На отсутствие государственного внимания не жалуетесь?
– Грех жаловаться. Прямо на руках меня носят. Домой постоянно с поздравлениями, подарками приезжают. Как какое в Кызыле мероприятие для ветеранов, и отвезут, и привезут: на парад, в музей, в театр, в ресторан. Кара-оол, как увидит, сразу ко мне, обнимет: «Ой, Ефимовна, ой, Ефимовна. Как жизнь, как здоровье?»
– Вернемся в сорок шестой год, Эсфирь Ефимовна. С чем из Венгрии в СССР возвращались?
– С деревянным чемоданчиком. Вернее – с сундучком, на крышке – замочек. Мне его старик-венгр сделал, он рядом с госпиталем жил с женой. Хорошая бабка была, жалела меня, угощала всё время. Испечет что-нибудь: «Верочка, покушай». Она меня не Фирой, а Верочкой звала.
Как госпиталь расформировывать стали, нас, вольнонаемных, по домам отправили. Оклад у санитарок был сто девяносто рублей в месяц, часть нам венгерскими деньгами выдавали – пенгё, я на них оделась: платьице, пальтишко, беретик. А остальную сумму на наши имена в банк клали. Деньги эти мы в банке перед отъездом советскими рублями получили.
Выдали документ с разрешением пересечь государственную границу. Проезд на поезде – бесплатный, до станции Журавлёвка Винницкой области, ближайшей к родному городу Тульчину. Положила в сундучок свои шмотки, и – домой.
Вернулась, а что толку – никто меня не встречает.
В ЗАГС – обманом
– Как же вы устроились в Тульчине после войны, Эсфирь Ефимовна?
– Сначала нянькой устроилась, парнишек хозяйских нянчила, там и жила. А потом – в артель инвалидов «Прогресс», кассиром-учетчиком фотографии. В этой фотографии и сестренка Фейга до войны работала, ее отец устроил.
Фотографом был пожилой еврей Нюня, в помощниках у него – парень Аркадий, а я деньги принимала, фотографии выдавала и даже печатала их в мастерской. Из этой фотографии и увез меня Иван Васильевич в ЗАГС – обманом.
– Как это так: в ЗАГС – обманом?
– А вот сейчас расскажу. Как-то пришел фотографироваться фронтовик – старший лейтенант, их часть после войны в Тульчине стояла, он начальником автоколонны был.
Сфотографировался, карточки получил и стал каждый день ходить. Придет, в окошко постучит, я выйду, постоим на крылечке, поговорим. Три месяца ходил: давай поженимся.
Видно, что человек положительный – честный, спокойный, характером мягкий. Но не лежала у меня душа к замужеству, руками и ногами билась: «Не ходи ты, пожалуйста, я всё равно замуж не выйду». А он – ходит и ходит.
И вот как-то сижу на работе – подъезжает на большущей военной машине: «Пожалуйста, садись». «Куда мы поедем, Ваня?» «Прогуляться, покатаемся». Нюня отпустил: конечно, прокатись с хорошим человеком, всё равно клиентов нет.
Покатаемся, а сам обманул – до ЗАГСа довез. И опомниться не успела, как расписались. Регистраторша спрашивает: «А где ваши свидетели?» «Свидетели? Разве надо? Сейчас будут!» Выскочил на улицу, какого-то парня поймал, росту небольшого, он свидетелем и стал.
Сразу после этого и сфотографировались: вот видите – он в шинели военной, я – в венгерском пальтишке, беретике. И только тогда я узнала, что муж на восемь лет меня старше – 27 января 1917 года родился.
15 октября 1946 года мы зарегистрировались, а 9 ноября у нас свадьба была. А свадьба какая? Он получил паек – зеленые помидоры. Его друг свой паек отдал, хороший: печенье, колбаса. Хозяйка квартиры, где я жила, бочку пива купила. А подарков никаких не было, какие тогда подарки – трудно жили.
Нет, вру, один подарок был: друг его пуховую подушку подарил, большую, но такую легонькую. До сих пор ее храню. Вот она, на койке лежит. Даже не сплю на ней, всё берегу.
Мой Ванечка
– Сколько же лет вы вместе прожили?
– Пятьдесят шесть. 16 февраля 2002 году Ванечка мой умер, в восемьдесят пять лет. А я вот до девяноста лет дожила. Да за таким мужем и до ста можно прожить.
Он так любил меня, так жалел, всё время только Фирочкой звал. Фотографию мою, девичью еще, до самой смерти в партбилете хранил.
Во всём, во всём помогал. Ребятишек рожала, сам купал, мне не разрешал. Ночью сплю, он принесет ребенка, чтобы покормила, потом унесет.
Нам все соседи в Кызыле завидовали, говорили: «Вот так надо жить, как Медведевы живут». Жили мы в двухквартирном доме 38 по улице Рабочей, во дворе – банька. Бывают стычки, муж и жена – одна сатана. «Ваня, пошли в баню». И там или он меня поругает, или я его. Придем спокойно домой, дети спрашивают: «Где вы были?» «А мы к соседям выходили». Никогда они не слышали, чтобы мы спорили, ругались.
Одиннадцать лет Иван Васильевич в армии прослужил: и до войны, и во время нее, и после. В войну – в сорок третьем отдельном аэросанном батальоне. На аэросанях ездил, это и сказалось. Ноги сильно простудил, постоянно они болели, да еще охотником, рыбаком был. Уговаривала: не ходи ты в тайгу, опять ноги застудишь, ни в какую не соглашался.
Пятнадцать лет полиартрит его сильно мучил. В последние пять лет уже и не ходил, только еле-еле по квартире на костылях – инвалид войны первой группы. И всё переживал: «На тебе, Фирочка, и дрова, и печка, и огород, а я ничем помочь не могу».
А теперь вот я переживаю, что мало ему ласки дала. А что человеку нужно? Ласка – самое главное. Он обнимет, поцелует, а мне вроде как и безразлично. Уважать – уважала, во всем с ним советовалась, и друг без друга мы никуда не ходили, всё – вместе, а отношение мое – такое дурацкое.
Без любви замуж выходила, а потом поняла, что он у меня – самый дорогой, что он мне жизнь спас. Что бы я одна была в жизни? А он меня подобрал, жизнь устроил, да так, что не страдала ни о чем. И этим-то я счастлива – моим Ванечкой.
Да вы еще чаю попейте, это же чай, не водка.
Поедем, Фирочка?
– Спасибо, активно пью. А как же вы с мужем в Туве оказались?
– Как мужа демобилизовали, мы из Тульчина на его родину поехали: Алтайский край, Красногорский район, поселок имени Фрунзе. Ванины мать и отец – Анна Филипповна и Василий Сергеевич Медведевы – очень хорошо меня приняли. Говорили ласково: «Наша евреечка», за судьбу мою жалели, любили, Фирочкой называли. А я их – мама, папа.
Потом в Бийск уехали, Ваня там шофером работал. В Бийске 15 сентября сорок седьмого года сына Станислава родила. Когда родители написали, что сильно болеют, бросили всё и к ним поехали. И там, во Фрунзе, Ира родилась – 1 января 1951 года, а Фая – уже в Кызыле: 19 февраля пятьдесят пятого.
В Кызыле Ванин крестный Спиридон Лунегов жил с семьей, написал: «Приезжай повидаться». Он и поехал, в отпуск. Понравилось. Крестный снова пишет: «Приезжайте насовсем, я вам на всех и вызов пришлю». Тогда без вызова еще нельзя было в Туву.
Муж, долго не думая:
– Поедем, Фирочка?
– Ванечка, сколько можно туда-сюда кататься?
– В последний раз, больше никуда оттуда не двинемся.
Так и вышло, как в пятьдесят втором приехали, так – на всю оставшуюся жизнь.
Иван Васильевич хорошим водителем был, так и работал в Кызыле шофером: в военкомате, в «Скорой помощи», в пожарной части пятнадцать лет. А как на пенсию вышел – в музыкально-драматическом театре.
А я сначала с детьми сидела. Муж сказал: работа – мое дело, а ты дома будь, с дитями. Но как же совсем без работы? Устроилась прачкой: дома колпаки, скатерти для столовой стирала, гладила.
Маленько санитаркой в «Скорой помощи» была. А как в 1961 году устроилась в магазин учебно-наглядных пособий, его потом в Тувинский республиканский учколлектор переименовали, так двадцать девять лет там и проработала – и грузчиком, и отборщиком-упаковщицей. В шестьдесят пять лет оттуда на пенсию ушла.
Хороший магазин, чего там только ни было: все пособия для школ и садиков. И даже станки – фрезерные, токарные. И верстаки. Москва много всего присылала.
Американская тётя Ребекка
– В 2001 году Германия начала выплату денежных компенсаций живущим в России узникам фашистских концлагерей. Вы как узница печерской «Мёртвой петли» получили эти покаянные деньги?
– Да, получила, муж еще живой был. 15 тысяч евро. Мы тогда много чего купили. Только что деньги, родных, там погибших, не вернешь.
– Сны лагерные не мучают?
– Нет. Забыть как могу? Это до смерти не забудешь. Но лагерь не снится, и слава богу.
Отца часто во сне вижу – довоенного еще, здорового. А мама и сестренка не снятся, а охота их посмотреть. Папино лицо в глазах стоит, а мамино – нет, как будто расплывается. Вижу только черное платье, белый воротничок, как на этой фотографии.
– Об истории этой семейной фотографии, после войны вернувшейся к вам из Америки, вы хотели в начале нашей беседы рассказать, но мы решили отложить это на потом, чтобы в хронологии не запутаться. Вот как раз и пришло время.
– История такая: у папы была сестра Ребекка Файвелис, сокращенно – Рива. Она, папа говорил, еще во время Гражданской войны в Америку уехала. А как, с кем, этого не рассказывал, да и я не спрашивала.
– Это понятно, все молодые не очень-то семейной историей интересуются, с возрастом только понимают, что это важно, и запоздало сожалеют: не узнали, не расспросили.
– Вот и я о своих бабушках и дедушках по материной и отцовой линии рассказать не могу. Не видела их, не знаю ничего.
– Может, во время еврейских погромов погибли – были эти черные страницы и в истории Тульчина. А может, как раз от погромов спасаясь, в Америку уехали?
– Всё может быть, теперь не узнать. Знаю только, что тетя Ребекка хорошо в Америке жила – в Чикаго, и нам хорошо помогала. Особенно, когда на Украине голод был.
– Это вы о страшном голодоморе – массовом голоде, охватившем Украину в 1932 и 1933 годах?
– Да. На доллары, что тетка переводила, нам в Торгсине продукты выдавали. Маленькой была, но точно помню – назывался Торгсин.
– Поражаюсь вашей памяти. Действительно, в 1931 – 1935 годах была в СССР такая организация Торгсин – Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, которое занималось обслуживанием иностранных гостей и советских граждан, имеющих валютные ценности. Там тогда можно было купить продукты и товары, невиданные на пустых прилавках обычных магазинов.
– Хорошо помню, как папа привез из этого Торгсина такой невиданный продукт – много-много пшенки, желтой такой, чистой, рассыпчатой. Ещё и с соседкой поделился.
Перед войной тетя Ребекка попросила наши фото прислать, и мы специально для нее фотографироваться пошли: все вчетвером снялись, а потом я с сестрой отдельно. В войну вместе с домом наши карточки сгорели, а у нее остались, вот она из Чикаго копии мне и прислала. А так у меня никакой бы памяти не осталось, всё – благодаря тетке.
– Как же она нашла вас после войны?
– Да очень просто. В Тульчине после оккупации мало было тех, кто в живых остался. Все друг друга знали. Письмо с нашей фамилией пришло на почту, мне и принесли. Я ответила, так переписка и завязалась. На русском ей писала, она на русском и отвечала, может, переводил ей кто.
Тетя и свое фото, и фото дочки Розы выслала, видите, какая красивая девушка. И прислала адрес и вот это фото, в штатском, моего двоюродного брата Лёвы Шустера, сына еще одной отцовой сестры. Он в Лос-Анджелесе жил. Я и Лёве тоже написала, что пережила войну и лагерь, а он в ответ – свое фото, уже в форме: тоже на войне был.
Пенициллин из Чикаго
– Симпатичный ваш двоюродный брат, бравый моряк – союзник СССР во Второй мировой. Письма из США сохранили?
– Нет, сжечь пришлось. Муж велел, и дальнейшую переписку запретил: «Ты что, хочешь, чтобы меня из партии исключили и с работы сняли?» Это когда мы уже в Кызыл переехали.
– Ситуация понятна: бывшие союзники, СССР и США, вступили в фазу затяжной холодной войны – идеологической, и граждане, заграничные контакты имеющие, под подозрением и особым контролем находились. А как же вы американские снимки сохранили?
– Сказала мужу: «Что хочешь делай, а фотографии буду держать: это всё, что у меня от родных осталось». Он согласился, только, чтобы никому не показывала.
А письма запретил, и посылки тоже, хоть и трудно жили. Тетя Рива нам ведь и посылки из Чикаго присылала, когда мы на Алтае жили. В первой были две шубки: коричневая и белая с желтыми пятнами. Я их долго носила, потом белую – дочка Ира, а когда совсем износилась, унтайки ей из нее сшили.
Еще в той посылке шапочка была детская и метров пять красивого материала для косынок, мы его продали, конечно. Только из одного кусочка шарфик для сына сшила. Да вот он вместе со мной и мужем на фотографии – как раз в этом шарфике. А я – в теткиной шубке.
– Щедрая посылка, дефицитнейшие для Советского Союза того времени вещи.
– Во второй и совсем редкость была – пенициллин. Узенькая такая коробочка, а в ней – десять ампул. У нас-то его не было, а у них – был.
– Зачем вам пенициллин понадобился?
– Для Стасика, он в четыре месяца заболел сильно – отит. Так ушками маялся, бедный. Я тетке написала, что сынок болеет, она и прислала – в 1948 году. Этим пенициллином Стасика и спасли.
– Позднее, когда отношения с США потеплели, пробовали возобновить переписку?
– Пробовала, да что толку: никого не нашла. Из Чикаго пришел ответ, что тети Ривы уже нет в живых. Что с ее дочкой Розой – неизвестно. В 1990 году, мне уже шестьдесят пять лет было, Леве в Лос-Анджелес написала, вот это письмо – назад оттуда вернулось: не проживает.
Может, живут где-то в США их внуки да правнуки, да разве теперь найдёшь.
Что у меня всё так хорошо было
– А у вас сколько внуков-правнуков, Эсфирь Ефимовна?
– Внучек – шесть, правнуков – восемь, две правнучки и одна праправнучка!
– Богато.
– Да, богато, всех разом и не соберешь: кто в Кызыле, кто в Абакане. По очереди ко мне приезжают, одну не оставляют, всё беспокоятся, чтобы я под их контролем была.
Младшая дочка Фаина рядом, в этом же подъезде живет, а средняя Ирина и сын Станислав – в Абакане, да вы с ними познакомились, когда во второй раз ко мне приходили.
– Да, очень приятные у вас дети.
– И никогда не жалуются, вот истинная правда. Пытаю: «Ну, скажите, как дела?» «Всё хорошо». Никогда не поплачутся, что бы ни было, расстраивать
не хотят. И внучки, правнуки – такие же. И внимательные – на юбилей целое представление мне устроили.
– В этом году у вас, ветерана Великой Отечественной войны, всё совпало: и девяностолетний юбилей, и семидесятилетие победы.
– Со дня рождения 18 марта и до 9 мая столько народу у меня перебывало! Всех чаем поила. Родные, само собой, а еще из правительства, из мэрии. Сенатор тувинский была, Дина Оюн от депутатов кызыльских. Участковый два раза приходил, поздравлял. И школьники, и даже садик № 4. Подарков надарили: плед, покрывало, полотенце большое. Продуктов навезли несколько сумок.
И пожарники меня, как вдову фронтовика, у них работавшего, не забывают, всё время подарки привозят. Сам начальник приходил. Вот от них открытка – МЧС России по Республике Тыва.
А это лично от Путина поздравление. Это – из департамента социальной политики. Вон сколько их тут много – открыток. Это всё нынче.
Я довольна, помру – буду лежать и радоваться, что у меня всё так хорошо было.
|
|
Общество » Моя Победа 
