|
 Немногие сегодня помнят или знают, что первым председателем только что созданного Союза писателей ТНР был поэт, государственный и общественный деятель Тувы Сергей Бакизович Пюрбю (7 сентября 1913г. – 27 декабря 1975г.). Было это в 1942 году. А спустя шесть лет после этого знаменательного события поэт был репрессирован по пресловутой пятьдесят восьмой статье УК РСФСР как враг народа. Долгие 2381 день – шесть с половиной лет – провел он в застенках ГУЛАГа.
То его этапировали на строительство железной дороги, получившей много позднее широко известное название «БАМ», то отправляли в телятниках вместе с такими же, как он, «политическими», на прокладывание узкоколейки в Карагандинской степи.
Впрочем, по свидетельствам очевидцев, нигде и никак – ни письменно, ни устно – Сергей Бакизович не любил вспоминать эти годы с клеймом «врага народа».
Зато есть свидетельство о том, что он ни разу не поддался уголовникам, умел постоять за себя. Пюрбю носил обувь малого, 39 размера, чего всю жизнь стеснялся. При этом он обладал недюжинной физической силой, быстрой реакцией боксера и борца. В конце концов уголовники отстали от «дикого азиата». А «дикий азиат» везде – за укладкой ли вонючих, пропитанных креолином шпал, скудным обедом ли, в серые дни и бессонные ночи – шептал заветные слова. Бессмертные пушкинские строки теснились в груди политзаключенного, безмолвно, как и он сам, просились на волю…
Еще будучи студентом Ленинградского педагогического института имени Герцена, Пюрбю был поражен мощью стиха великого русского поэта. Он не ставил перед собой такой цели, но память мгновенно, с первого прочтения, схватывала свободным потоком льющиеся строфы. Он бродил по набережным Невы, поражаясь их красоте, а еще более тому, что вот здесь, по этим безмолвным камням булыжной мостовой, ступала нога русского гения. И с каждым шагом по ним в голове будущего тувинского поэта все чаще и чаще звучала чарующая мелодия пушкинской поэзии.
И вот теперь он, советский политзаключенный с пятилетним стажем, не имея под рукой ни клочка бумаги, ни огрызка карандаша, строфу за строфой в уме переводил «Евгения Онегина» на родной язык. Это было поразительно: русский роман в стихах легко, без видимых усилий укладывался в рамки тувинского языка, ничуть не портя его мелодики.
Еще одно подтверждение прозорливости гения:
«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык…»
«Дай только срок, дорогой Александр Сергеевич, и мой кочевой народ в самом сердце Азии заговорит твоими бессмертными стихами. Дай только срок»,– шептали губы политзаключенного.
И вот в октябре 1954 года этот срок пришел: Сергей Пюрбю был досрочно освобожден из мест заключения. Советская Фемида, как известно, была скора на расправу, но крайне медлительна в признании собственных ошибок.
С момента издания Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года «Об амнистии» минуло более полутора лет, прежде чем в «Карагандалаг» поступила официальная бумага об освобождении С.Б.Пюрбю. Но прошло еще два с половиной года до вынесения постановления Президиума Верховного Суда РСФСР (21 мая 1957 года), которым был отменен приговор суда от 1948 года и прекращено уголовное дело за недоказанностью предъявленного С.Б.Пюрбю обвинения по пятьдесят восьмой статье. Поэт был реабилитирован. Реабилитирован частично: на нем все еще продолжала «висеть» статья 182 УК РСФСР о незаконном хранении огнестрельного оружия.
Но еще до этой своей неполной реабилитации Сергей Бакизович завершил работу над переводом «Евгения Онегина». Творческая интеллигенция, учительство Тувы восторженно приняли «Евгения Онегина» на тувинском языке. Многие подходили и искренне благодарили поэта за талантливый перевод.
Сорок пять лет минуло с той поры, и каждое новое поколение тувинцев не устает восхищаться пушкинской поэзией в переводе Пюрбю.
Как-то в кругу друзей Сергей Бакизович сказал: «Пушкин не дал мне духовно погибнуть в лагерях. Но и лагеря помогли мне вплотную приблизиться к Пушкину, свободно заговорить языком его поэзии на моем родном языке».
А лагерное прошлое продолжало висеть тяжким грузом на душе поэта.
«Ты же реабилитирован, никто теперь не осмелится назвать тебя врагом народа,– успокаивала жена Нина Дмитриевна.– И детям никто вдогонку не бросит презрительное «контра».
Сын Саша и дочь Лена ничего не знали о лагерном прошлом отца. Не принято было в их семье говорить об этом. Друзья и знакомые свято держались обета молчания, хотя в доме Пюрбю всегда было многолюдно. Порой Сергей Бакизович приходил после работы и заставал дома шумную компанию.
– Кто они?– шепотом спрашивал он жену.
– Не знаю, – тихо отвечала Нина. – Наверное, твои родственники.
После смерти мужа тихо стало в доме Пюрбю. Куда-то исчезли родственники, друзья и знакомые. И еще эта нелепая история с мемориальной доской. «Кому захотелось так исковеркать фамилию?» – в который уже раз спрашивала вдова и не находила ответа. Однажды ночной порой ее осенила догадка: ведь он там, наверняка, не знает покоя, мечется его душа, корчится в муках от людского равнодушия и беспамятства! И, не дожидаясь утра, Нина Дмитриевна села за рабочий стол мужа, вывела на чистом листке бумаги первую строчку: «Председателю Комитета государственной безопасности…»
В своем заявлении вдова просила полной реабилитации мужа. Медленно, очень медленно, со скрипом, работала бюрократическая машина. Прокуратурой Республики Тува неоднократно принимались меры к полной реабилитации С.Б.Пюрбю. Для этого прокурор республики не раз и не два обращался в Генеральную прокуратуру Российской Федерации с представлениями о принесении протеста в порядке надзора на судебные постановления в отношении репрессированного С.Б.Пюрбю и о полной его реабилитации. Не сразу Генеральная прокуратура РФ поддержала представление прокурора Тувы. В мае 1990 года оттуда поступил ответ: нецелесообразно приносить протест, поскольку С.Б.Пюрбю по Указу Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии» от 27 марта 1953 года и так считается несудимым, однако в связи с наличием в его действиях состава преступления, предусмотренного ст.182 ч.1 УК РСФСР, т.е. незаконного хранения огнестрельного оружия, С.Б.Пюрбю не подлежит полной реабилитации.
Такой ответ не устраивал вдову поэта. «Как же так,– думала она,– считается несудимым и в то же время не подлежит полной реабилитации?» И прокуратура республики по просьбе Нины Дмитриевны изыскивала новые доказательства, доводы для полной реабилитации Пюрбю.
Нина Дмитриевна, сама уже тяжело (неизлечимо, как выяснилось позднее) больная, принялась за поиски новых доводов в оправдание мужа. Запросила сведения из госархива, который документально подтвердил факт пребывания С.Б.Пюрбю в составе тувинской делегации, сопровождавшей 3-й эшелон подарков в действующую Красную Армию. К сожалению, гласила бумага, из членов этой делегации никого не осталось в живых, но зато есть их взрослые дети, которые хорошо помнят те годы, к примеру, писатель К-Э.К.Кудажи.
И Кудажи подтвердил: «Да, мой отец, арат-скотовод из Ийи-Тала Улуг-Хемского хошуна, был в составе той делегации. Да, возглавлял ее генсек ЦК ТНРП С.Тока, входили в нее, если память мне не изменяет, также министр внутренних дел Н.Товарищтай, секретарь Дзун-Хемчикского хошкома ТНРП М.Доктугу, писатель С.Пюрбю. Тувинская делегация была на Брянском фронте. Да, мой отец оттуда вернулся в военной форме с погонами, на ремне носил пистолет. Часто встречался с аратами и рассказывал о героических подвигах Красной Армии.
Подарило пистолет моему отцу командование Брянского фронта. Такие подарки получили и другие члены делегации, в том числе и С.Пюрбю. Ни документов на них, ни патронов к ним не было».
Вот так. При обыске на квартире Пюрбю следователи, изъяв немецкий маузер, не обнаружили боеприпасов к нему. И это было вполне естественно, ибо он просто висел на стене в качестве сувенира – не более того. И все же следствие, даже не допросив свидетелей (в то время все члены делегации на фронт еще были живы), не истребовав сведений из архивов военных ведомств, не получив иных доказательств, обвинило поэта в незаконном хранении огнестрельного оружия.
Советская Фемида неразворотливо, неохотно, но все же вынуждена была признать невиновность поэта, приняла решение о его полной реабилитации. Произошло это лишь в 1994 году. Добившись реабилитации мужа, в январе 1995 года Нина Дмитриевна умерла...
Но вернемся к событиям сороковых годов. Кому-то уж очень хотелось упрятать за решетку поэта, независимого в суждениях и открыто критикующего руководство Тувы за неразумную, с его точки зрения, политику. «А какое он имеет право критиковать, кто он такой, поэт-самоучка?!»
И «верха» не заставили себя долго ждать: сместили неугодного поэта с поста председателя Комитета по литературе и искусству при Совмине ТНР, отправив его учительствовать в Шагонарскую среднюю школу. (Именно здесь, в Шагонаре, столуясь в семье русских крестьян Филатовых, он познакомился со своей будущей женой Ниной Дмитриевной). А позднее, когда в Туву пришла Советская власть, отлучили С.Б.Пюрбю от компартии и тувинского отделения Союза писателей СССР. Этого «верхам» показалось мало. И тогда в Туву в декабре 1947 года пожаловала бригада Союза писателей СССР, наделенная высокими полномочиями: разобраться с состоянием дел в тувинской литературе, выявить и дать отпор националистическим, мелко-буржуазным настроениям в ней. Базой для ее визита послужило постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года. (Напомним, что лишь в 1988 году, в период перестройки, это постановление было признано ошибочным. Но в течение нескольких десятилетий оно исправно служило основанием для командно-административных методов в сфере литературы, для шельмования, несправедливой и грубой «проработки» известных мастеров советской литературы).
И вот члены бригады –Никодим Федорович Гильярди и Михаил Маркелович Скуратов – в течение четырех месяцев скрупулезно изучали произведения тувинских поэтов и прозаиков. Изучали, как оказалось, не с целью оказать им творческую помощь, а с одним-единственным желанием – выявить замаскированных идеологических противников. И они были «выявлены». Уже в первых строках «заключения-обследования» тувинской литературы ее авторы «с большевистской прямотой» заявляют: «Наличие откровенно буржуазно-националистических явлений в тувинской литературе чаще всего прикрыты чисто географическими и этнографическими описаниями вне времени и пространства, обнаруживают крайне низкий идейно-политический уровень значительного числа произведений. Эти пороки в наибольшей степени выражены в произведениях Пюрбю и Идам-Сюрюна…
Полный отрыв от современной жизни, упорное и злостное пренебрежение темами и задачами современности, исключение человека, людей как объекта художественного произведения, игнорирование подлинной борьбы тувинского народа за перестройку старых, отсталых форм на социалистический лад во всех областях и, таким образом, прямое извращение действительности – вот истинные мотивы всего, с позволения сказать, «творчества» Пюрбю и Идам-Сюрюна…
Вот его (Пюрбю) упражнения в лирике, в них много глупенькой мелодрамы, узко личных, чисто субъективных писаний (интересно, а какой еще должна быть лирика?)… Все они монотонны и однообразны, и только стоит удивляться, как наша печать могла предоставлять место для публикаций этой пошлятины».
Что ни строка, то удар в незащищенное сердце поэта…
А вот и «доказательства»:
«Не серый листок бумаги, а лицо твое,
Не строй букв, а живой голос твой,
Как восход зари с нетерпением жду я».
Эти строки признания любимой квалифицируются заезжими критиками так: «Они также неискренни, лживы и лицемерны, как и все остальные».
3 апреля 1948 года Н.Гильярди и М.Скуратов подписывают так называемый акт проверки творчества С.Пюрбю и М.Идам-Сюрюна с приложением к нему «материалов». Для чего понадобился еще и акт? Он с головой выдает авторов неприкрытого доноса на товарищей по литературному цеху. Процитируем лишь одно предложение: «Ввиду того, что вся литературная деятельность С.Пюрбю и М.Идам-Сюрюна является ничем иным, как скрытой, а нередко и открытой проповедью на идеологическом фронте байско-буржуазного национализма, несовместимой со званием советского писателя и гражданина, и наносит огромный вред делу развития молодой советской тувинской литературы, считаем своим долгом довести об этом до сведения органов Министерства государственной безопасности».
И уже через две недели заместитель начальника следственного отделения УМГБ по Тувинской автономной области капитан Михайлов, рассмотрев материалы о «преступной деятельности», нашел: «Пюрбю проводит антисоветскую агитацию, направленную на дискредитацию партийно-советских мероприятий, возводит клевету на национальную политику партии и Советского правительства, а также призывает к изгнанию из Тувы и убийству русских».
Помимо известных «материалов обследования состояния дел в тувинской литературе», следствие УМГБ оперировало показаниями свидетелей, близко знавших С.Б.Пюрбю. Их показания и были положены в основу обвинения тувинского поэта в антисоветской контрреволюционной деятельности. Однако в 1957 году эти самые свидетели пояснили органам следствия, что они оговорили Пюрбю вследствие принуждения со стороны следователей. Уголовные дела, подобные рассматриваемому, делались по одному сценарию: оговорить, обвинить, осудить. При этом показания самого обвиняемого, его доводы, как правило, во внимание следователями не принимались.
Пюрбю на допросах держался с достоинством, был объективен и самокритичен. Полностью отрицая свою вину в антисоветской деятельности, он, тем не менее, признавал, что порой в общественных местах, будучи в нетрезвом состоянии, допускал непозволительные выкрики в адрес «голодных русских». Никакой агитации или пропаганды против русских, направленной на разжигание национальной вражды, поэт не проводил. Да у него, как он сам признавался, и в мыслях не было такого: он только открыто возмущался поведением отдельных русских граждан, которые позорили-де великую нацию.
К тому же, он был женат на русской женщине, имел от нее двоих детей. Впитал в себя дух русской культуры, обучаясь в Ленинграде, а позднее – в Москве. Искренне восхищался шедеврами Пушкина, Толстого, Горького, Шолохова. Еще тогда, до своего ареста, он вынашивал замыслы перевода их произведений на тувинский язык. И был близок к их осуществлению. Но…
Приговором областного суда Тувинской автономной области от 14 июля 1948 года С.Б.Пюрбю был осужден по ст.ст.58-10 ч.1, 59-7 ч.1, 182 ч.1 УК РСФСР «за пропаганду, содержащую призыв к свержению Советской власти», «пропаганду, направленную к возбуждению национальной розни», «хранение огнестрельного оружия» – к 10 годам лишения свободы.
– ...Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил...
– Что ты все шепчешь в темноте? – спрашивал сосед по нарам. – Никак молитву читаешь?
– Молитву, – кратко отвечал заключенный Пюрбю.
– Думаешь, она поможет тебе?
– Она всем помогает: и нам, и тем, кто на свободе. Великая сила в ней.
– Ну, хватит вам шептаться! – недовольно произносил кто-нибудь с верхних нар. – Спать мешаете.
Беззвучно шевелятся губы «политического», строфа за строфой перекладывают на тувинский лад гениальное произведение. Сразу по освобождении Сергей Бакизович засел за письменный стол и не отходил от него, пока не завершил давно задуманное и начатое еще в ГУЛАГе. Нет, застенки не сломили дух мятежного поэта. Позднее он будет признан мастером тувинской литературы, до последних дней жизни он будет находиться в беспрестанных поисках художественного самовыражения тувинского народа. На собраниях творческой интеллигенции, литераторов он будет восставать против шаблона, узкотемности, заданности стихов, отрыва от тувинской фольклорной поэтики. И напротив, щедро откликаться на творческие находки товарищей по литературному цеху. Его постоянно можно было видеть среди талантливой молодежи, он охотно помогал молодым и делом, и советом взрослеть, подтягиваться до уровня истинно художественного слова.
Родные недоумевали: когда он все успевает делать? И когда он отдыхает, и отдыхает ли вообще? Дочь Елена (Глушакова по мужу) вспоминает:
«Папа был очень добр к нам, детям. Никогда не прибегал к физическим наказаниям, даже ни разу в угол не поставил. Говорил: угол для ребенка равносилен тюрьме для взрослого. В основном воспитывал строгим внушением.
Когда я в одиннадцать лет травмировала себе ногу, так папа на руках носил меня в школу и обратно. Люди зачастую бывают разными: на людях – одни, дома – другие. Но папа всегда и везде был самим собой.
У нас в доме очень любили животных. Жил у нас журавль по кличке Журка, которого мы принесли с болота с перебитым крылом. Жила галка, ставшая почти ручной, откликалась на зов, когда ее звали к обеду. Мы так ее и звали – Галка. В 1967 году у нас появился первый телевизор, всей семьей увлеченно смотрели передачи. И вот однажды за этим занятием папа не заметил, как Галка села ему на лысину и… оправилась. Мы все, в том числе и папа, дружно рассмеялись.
Брат Саша очень любил животных, среднюю школу окончил с похвальной грамотой по биологии. Посмотрел он как-то фильм «Тропою бескорыстной любви» (про рысенка, которого вырастил егерь) и ему тоже захотелось рысенка. Рысенок не рысенок, но волчица вскоре появилась в нашей городской квартире. Она быстро выросла. Кто приходил к нам домой, пугался, завидев волчицу. Жулька, так мы все звали ее, была у нас за собаку, только вместо лая, выла и никак не хотела одна оставаться на балконе, скреблась в дверь и просилась в домашнее тепло.
Все-таки натура дикого животного в ней брала верх, и тогда она рвала в клочья все, что попадало ей на глаза и вызывало неприязнь. В одном из писем сыну (Саша уже учился в институте на охотоведа в Иркутске) папа писал:
« …Теперь о Жульке. Поправилась. Подросла. Только одна беда с ней. Ничто ее не держит, достает все и всюду, даже с телевизора достает, все ломает, крушит. На балконе жить не желает и громко воет, как настоящая волчица. У нас нервы натянуты до предела. У матери уже начались неприятности с соседями. Ты знаешь наше здоровье, думаю, что примешь правильное решение и пощадишь нас, вернее, поддержишь наше здоровье». Получив согласие Александра, мы отдали Жульку одному знакомому, работавшему сторожем.
Через несколько месяцев папы не стало.
Как-то папа рассказал нам, брату Александру и мне, о своей несостоявшейся карьере хуурака, послушника ламаистского монастыря. Когда он был подростком, родители определили его в хурээ. По истечении какого-то времени тем же летом он сделал себе лук и принялся стрелять из него по сусликам, и довольно метко. Наставник хурээ застал его за этим занятием, запрещенным религией, и поспешил расстаться с негодным мальчишкой.
После этого папа пошел в батраки к русским, о них у него остались хорошие воспоминания. («Обучили меня русскому языку, привили основы личной гигиены, научили ценить труд»). На первый заработок родители пошили ему синие штаны из далембы. Но парнишке очень хотелось, чтобы они были с карманами. А так как ткани синего цвета не осталось, то к штанам пришили большие красные карманы. В них он носил все, что ценилось среди мальчишек, и, конечно же, бабки, залитые свинцом, и почекушку – предметы для любимых в ту пору игр.
Когда папа поехал учиться в Ленинград, ему купили сапоги, первые в его жизни. Там кто-то ему сказал, что это – женские сапоги. Тогда он взял и забросил их на чердак общежития…»
Этот юношеский поступок ярко высвечивает независимую натуру Сергея Бакизовича. Он не терпел никаких насмешек, никакого насилия над собой, оставался всю свою сознательную жизнь независимым в суждениях и поступках. Многие его сверстники позднее признавались в своих воспоминаниях, что своим высоким призванием поэта и положением одного из основоположников тувинской литературы он был обязан не чьей-либо протекции, а исключительно собственным способностям, упорному труду. Он слыл в Туве широко образованным человеком, хорошо владеющим русским языком, интеллигентом.
Что мы еще знаем о нем? И первая, и вторая жена у него были русские. И в первой семье у него были дочь и сын, и во второй тоже дочь и сын. О какой же чуть ли не патологической ненависти поэта к русским могли лжесвидетельствовать свидетели? О каком махровом национализме С.Б.Пюрбю они живописали на предварительном следствии, коли он жил стихами Александра Пушкина, прозой Льва Толстого, пьесами Уильяма Шекспира?
Видимо, чувствуя надвигающуюся на него беду, Сергей Бакизович незадолго до ареста настоял на официальном разрыве с первой женой, упросил ее выехать вместе с детьми, Лилией и Виктором, за Саяны. Он знал, предугадывал, какая нелегкая участь могла ждать детей «врага народа».
При жизни С.Б.Пюрбю постоянно переписывался с ними, а после его смерти связь прервалась. Дочь Елена не раз пыталась восстановить ее, но безуспешно. Теперь хочет обратиться к помощи телепередачи «Жди меня».
И современники, и нынешняя молодежь знают и любят стихи С.Пюрбю за их особое, трепетное и чистое звучание. Многие из них вошли в сборник «Когда улетают журавли», вышедший в издательстве «Современник» накануне 60-летия поэта. Кстати, в предисловии к поэтическому сборнику Михаил Скуратов (да-да, тот самый автор доноса на поэта в 1948 году!) пишет о поэзии С.Пюрбю: «Она негромка, но мудра и величава. Широкими эпическими мазками, тончайшими лирическими полутонами он живописует человеческие характеры, преобразования новой жизни. В нем нет и следа национальной замкнутости, он мыслит широкими категориями, созвучными с идеями нашего интернационального мировоззрения».
Автор предисловия предпочитает не замечать того обстоятельства, что некоторые лирические стихи были написаны поэтом еще до рокового для него 1948 года. До злопыхательского доноса М.Скуратова и иже с ним в органы КГБ: «Люди эти (Пюрбю и Идам-Сюрюн), скатившиеся в болото контрреволюционного национализма, долгое время получали возможность … творчеством протаскивать чуждую нам идеологию, наводнить тувинскую литературу пошлой, безыдейной и вредной по содержанию писаниной».
Вот какой поворот на сто восемьдесят градусов…
Произведения Сергея Пюрбю переведены на 18 языков народов России и зарубежных стран. Член Союза писателей ТНР с 1942 года, лауреат Государственной премии Тувинской АССР, народный писатель Тувы, заслуженный деятель литературы и искусства республики, Сергей Бакизович Пюрбю, подобно своему любимому Пушкину, сам воздвиг себе памятник. И, подобно русскому поэту, тувинский поэт остался свободным.
Как писал Сергей Пюрбю в своей поэме «Чечек»:
«И ничего на свете быть не может
Свободы человеческой дороже».
На фото из фондов Национального музея Тувы: писатели Степан Сарыг-оол, Сергей Пюрбю, Степан Щипачев
|
|
Личность 
