|
 Владимир Александрович Шананин приехал в Туву в 1968 году, после окончания Новосибирской консерватории. Родился за три года до начала войны в Вологде. Враг не вошел в родной город, но мужчина помнит тяготы лихолетья, хотя и был ребенком. В год 70-летия Победы корреспондент газеты "Тувинская правда" встретился с ним.
В ПРИФРОНТОВОЙ ВОЛОГДЕ
Помню, как началась война. Было мне четыре года без одного месяца. Даже сейчас могу показать это место — Советский проспект, недалеко от нашего дома. Мать, взяв нас с сестрой за руки, идет по проспекту и плачет, просто ревет. Мы понять не можем, в чем дело.
Немцы в нашем городе не были. Но самолеты летали, и сирены дико выли. Страшно было. Когда по громкоговорителю объявляли воздушную тревогу, мать хватала нас, сумочку и тащила в бомбоубежище, оно было в соседнем дворе, в школе.
В моем воображении немцы представлялись полчищами крыс, которые наступают — люди ведь не могут нападать, думал я, раз мы ничего плохого не сделали. Ну ладно, задавлю нескольких крыс, остальные-то все равно начнут меня кусать. Вот таким был мой детский страх. Или вот еще. Все знают песню «Катюша»: выходила на берег Катюша…
А я очень долго представлял, что это были орудия, а не девушка. Выезжали на берег и стреляли в сторону немцев. Игрушек у нас, пацанов, никаких не было. Поэтому мы бегали на стрельбища, это когда уже немцев погнали. Находили там настоящие боевые гранаты, патроны. В боковой стенке окопа вырывали ямку, разжигали в ней костер и бросали туда гранату. Она взрывалась. Один раз, помню, граната почему-то долго не взрывалась. Мой друг все порывался пойти, проверить, и уже было тронулся, как граната взорвалась. Вот такие игры были. Еще всегда играли в наших и не наших.
В школе нам давали ливерную колбасу в обед, и, что было для меня самым страшным, ложку рыбьего жира. Это было ужасно. В войну не помню, как голодали, а вот после войны… Послевоенные годы были особенно тяжелые. У своих одноклассников я даже не помню отцов — все воевали. Были только женщины. Мой отец, кроме военного оркестра, работал в детском доме, руководил духовым оркестром. Там был очень хороший директор, Шварц. Высокий, черный, с тросточкой. И голос у него был низкий. Так я, будучи ребенком, даже боялся его. Когда он приходил к нам в гости, прятался под стол, под длинную, до пола, скатерть. Всех детдомовских ребятишек он заставлял учиться. Любил детей, но и требовал с них. У кого не было музыкального дара — отдавал в ПТУ. Если были способности, сразу определял в музыкальную школу. Там мы вместе учились, росли. До сих пор поддерживаем связь, правда, большинства уже нет в живых. В музыкальной школе тогда был детский симфонический оркестр, потом он стал городским. Всех бездомных, беспризорных Шварц поставил на ноги. Это был очень хороший детский дом.
Победу так помню: с самолетов раскидывались листовки, мы бегали, ловили их. Слова в них были самые обыкновенные, и в то же время самые удивительные, самые счастливые. О том, что мы победили.
КЛЕЙ ФИРМЫ «ХЕНКЕЛЬ»
Наш город не бомбили, но в самом его центре лежал сбитый немецкий самолет. Его охранял милиционер. Был прикреплен комбинезон, и я думал, что это настоящий немец. После войны в городе работали пленные немцы. Я был поражен: обыкновенные люди, культурные, в последние годы они солдат даже из музыкантов набирали. Пуговицы у них были со свастикой. Помню, взял у отца папироску и отдал ее одному пленному, а он мне дал пуговицу. У меня и монеты в то время были разные: немецкие, австрийские, румынские. А вот итальянских не было. Пленные недолго у нас работали. «Мессершмитты» и «Хенкели» летали (мы их называли «хенкельсы»). Сейчас продается клей фирмы «Хенкель», так я его не покупаю. До сих пор для меня это запретная зона. Может, это не очень правильно.
Что интересно. Когда мы учились в школе, дрались квартал на квартал. Но до первой «кровянки». Только кровь пошла — все прекращалось. Забывали обиды и расходились. А сейчас смотрю по телевизору: школьницы дерутся, избивают подруг — ужас. Я про то, что психология у тех, кто родился до войны, и после — совершенно другая. Кто испытал трудности военного лихолетья, с уважением относится к другим людям.
БЛОКАДНЫЙ ЛЕНИНГРАД
Большая тема — Ленинград. Блокадный. В Вологде, в Череповце были пересыльные пункты. Ленинградцы через нас проходили, и многие оставались. Муж моей сестры тоже ребенком вывезен из блокадного города через «дорогу жизни». Страшный момент: многие ленинградцы умирали поев хлеба. Мать говорила, что в соседнем дворе штабелями лежали мертвые. Я не верил.
С одним из первых поездов, которые пошли после снятия блокады, родители поехали в Ленинград с концертами. Поезд шел со скоростью пешего человека, не быстрее. Всюду надписи: «Осторожно, заминировано». Снег начал таять, и вдоль железной дороги были видны страшные свидетельства: то руки, то ноги убитых бойцов. Так рассказывали взрослые, и это осталось в памяти. Блокада Ленинграда прошла через мое сердце.
Отношение к хлебу. Для меня это святое. Когда в 1962 году приехал в Новосибирск учиться в консерватории, хлеб в столовых был бесплатный. Посетители столы даже вытирали хлебом. Для меня это было страшным кощунством. Полгода еще хлеб был бесплатным.
МАМА
Моя мама, Софья Александровна, была музыкантом, как и мой отец, Александр Иванович. Он был руководителем джазового оркестра, играл на кларнете, саксофоне, гобое. В нашей семье все музыканты, и сестра тоже (умерла в прошлом году). Мама работала завучем в Вологодском музыкальном училище. Во время войны оно было закрыто. Отец всю войну прослужил музыкантом в военном оркестре в самом городе. Был участником финской кампании. Если бы немцы напали на город, вместе с другими должен был принять удар на себя. Когда отец водил колонны солдат духового оркестра, я, пацаненком, рядом пристраивался и шагал с ними. Люди помогали друг другу, предоставляли свой кров эвакуированным, делились самым дорогим — едой. Помню, мама дает нам по кусочку хлеба: мне и сестре. Мы: а ты, мама? Скажет: я уже ела. И мы, такие довольные, начинали есть. Конечно, потом уже стали соображать… Один раз у нас пропала хлебная карточка — то ли ее украли, то ли потеряли. Хорошо, был самый конец месяца. Если бы начало, то, наверное, умерли бы от голода. У меня сохранилась карточка 46-го года — в этом же году карточная система была отменена.
Труднее всего доставалось моей матери, отец редко бывал дома. Она была завучем в музучилище, и я должен был окончить его без единой четверки, чтобы не подвести ее. Хотя мог бы, не занимаясь, сдавать на четверки. После войны я выступал в госпиталях перед ранеными военными. Играл мазурку Венявского. Кто не мог ходить — привозили прямо на кроватях. Один раз, помню, была дикая жара. Даже смычок вылетел из потной руки, когда я им взмахнул. Тогда я зажал его в кулак и продолжал играть. Когда заканчивал обучение в Новосибирской консерватории, очень хотел показать и вручить диплом маме. Это ее заслуга — мое высшее музыкальное образование. Но она за четыре месяца до моего выпуска умерла. Знала, что я ее люблю. И все-таки… Парни как-то стесняются показывать свои чувства, хотя в душе очень любят своих матерей. Надо отдавать свою любовь... Моя благодарность матери была и есть — безграничная. Она умерла в 52 года. К врачам не ходила, даже в поликлинике ее карточки не было. Отец на восемь лет был старше, а умер позже.
Моим педагогом в Вологодском музыкальном училище был Гинецинский, основатель училища, ученик Леопольда Ауэра. Второй мой учитель — Леонид Коган, великий человек.
Из скромности Владимир Шананин мало рассказал о своих родителях. А они вошли в историю Вологодского музыкального училища. Софья Александровна Шананина отдала училищу почти тридцать лет жизни и творчества. Преподавала дополнительное фортепиано, работала концертмейстером. Была классным руководителем, завучем. Училище стало ее родным домом. Здесь преподавал по классу кларнета ее муж Александр Иванович, руководивший «джаз-оркестром», и после мая 1945 года оставался военным музыкантом.
|
|
Общество 
